Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Да черт тебя забери со всеми потрохами!! Стадо! Ну ты посмотри на него! Тут война какая, а он — стадо! Да ведь если б я, зная твой характер распи...ский, не добрался бы до того урочища тогда, лежал бы теперь Гедимин в могиле! А Литва вся по клочкам пошла под немцев да поляков! Ты хоть чуть отдаешь себе отчет?!

— Ну ладно тебе... Ты-то ведь успел... Чего теперь вспоминать, кулаками размахивать?..

Любарт больше не находит слов, только смотрит: так все это мило и невинно, простодушно, беззаботно... — залюбуешься!

— Любарт! Я на тебя молиться буду, я служить тебе как удельный буду, я тебе что попросишь, все сделаю, только помоги!

— Чем?!! Ты отца, что ли, не знаешь?!

— Знаю. Но замолви перед ним словечко, скажи, что я не могу... что на коленях его молю, что... ну что-нибудь скажи! А потом уж я сам... Ну и воеводе своему скажи, а то, говорят, он у тебя с норовом.

— Ему-то что противиться с князем родниться? Хотя крутой мужик... А перед отцом... хоть ангелом порхай, хоть бесом рассыпайся. Мне, конечно, нетрудно...

— Вот и хорошо! Вот и ладно! А там уж я сам его уговорю. Потом.

— Ни за что не уговоришь!

— Уговорю!! Я да не уговорю?! — Кориат, в восторге от того, что любимый брат не против, бросился искать Машу, а Любарт, обалдев от такого поворота, остался сидеть, раздумывая (в который уже раз!), почему он, да и не только он, прощает Кориату такое, чего другому не простил бы до гроба.

Через неделю Кориат уехал в Вильну, заговорив до очумения брата, воеводу Бобра, и совершенно вскружив голову Маше, которая ходила как во сне, никого и ничего не замечая и загадочно, слабенько как-то улыбаясь.

Дело было почти слажено, и хотя никому ничего не объявляли, весь двор Любарта мгновенно узнал новость и переменился: к Маше стали относиться как к будущей княгине, а к Бобру как к княжескому тестю. Дело оставалось за «малым»: получить согласие Гедимина. А князь Кориат уехал — и как ключ на дно.

Только потом, гораздо позже, узнали в Луцке, что отца он, конечно, не уговорил, а поехал с поручением от него к полякам, да там и застрял.

Тогда же не знали что и думать. Маша погрустнела, подурнела лицом, стала бледнеть, а по утрам и зеленеть даже. Скоро выяснилось, что виной тому не только грусть по исчезнувшему жениху. Приступы дурноты случались с ней все чаще.

Змеей среди дворни пополз слушок. Неизвестно, как переживал позор свой нелюдимый воевода, Маша же как будто даже тронулась умом: не желала ни с кем разговаривать, запиралась одна в светелке и часами тянула одну и ту же дикую языческую песню, с подвывом, как раненая волчица.

Кориат прискакал неожиданно, его уже давно перестали ждать. До предполагаемых родов оставался месяц. Увидав, что тут творится, он, надо отдать ему должное, повел себя достойно. Просил прощения у Бобра. Перед Машей встал на колено, обнял, назвал женой, велел всем объявить, что он, князь Кориат Гедиминович, нарекает ее своей невестой и женится немедленно, будущего же ребенка велит считать своим, а если будет сын, то и полноправным наследником.

Маша улыбалась и тихо плакала. Бобер вздыхал, отмалчивался. Любарт радовался — хоть что-то благородное наконец сделал братец.

Их повенчали в православной церкви в Луцке. Пышности, правда, большой не было: невеста была уже очень тяжела, да и не очень здорова. После венчания Кориат сразу бросился в Вильну за отцовым благословением, опять, конечно же, ничего не добился и в полном отчаянии кинулся назад, но когда приехал, решать уже ничего было не надо: Маша умерла родами, оставив любимому чудесного, живого, горластого мальчика с изумрудными, как у отца (да и у всех Гедиминовичей), большими глазами.

Горе Кориата было так велико, что даже Бобер, в три дня поседевший после смерти Маши, пожалел его. Однако когда дошло до решения судьбы новорожденного...

— Нет, князь, внука тебе не отдам.

Лицо Кориата было похоже на белую маску с серыми пятнами под глазами, а взгляд тусклый, потухший. Но при таких словах и в этих глазах сверкнул огонь, князь гордо выпрямился.

Бобер опустил тяжелую руку на его плечо:

— Не думай, что плохо о тебе сужу, хотя... Какой ты отец? — Он в досаде повысил голос, но замолк, похлопал легонько ладонью по плечу, потом еще тише, будто себе самому: — Не в этом дело. Парню-то каково жить будет? Ведь там ему родня — один ты, все остальные — чужие. Да если б только чужие... Враги! И враги смертельные. Думаешь, отец твой обрадуется? А жена будущая потерпит, что не ее чадо наследником станет?