Петр Мамченко: Служитель милосердия

Парень чуть развёл руки в стороны и выжидающе замер, нехорошо осклабившись. Из корчмы доносились нестройные выкрики завсегдатаев, которых даже страда не смогла отвлечь от любимого занятия. В выражениях они не стеснялись, предвкушая скоротечную расправу местного чемпиона над оголодавшим жрецом.

Син не собирался унижаться, пытаясь переубедить хамоватого забияку словами, ни демонстрировать свои боевые навыки. Он давно изжил бесполезную гордость, да и не станешь калечить каждого глупца на пути. В последний раз вдохнув дразнящие ароматы выпечки и жаркого, жрец двинулся от корчмы, сопровождаемый разочарованными воплями и оскорблениями посетителей.

— Ну давай, ходи отсюдова, червястый! Нам таковские тута не нада. Неча с добрыми людями под одною крышей жрать, пущай твоя богиня трупастая тебя гнилой сиськой кормит! Небось, не развалилася покуда?

Син споткнулся на ровном месте и медленно развернулся. Посох будто бы сам собой крутанулся и принял позицию для боя. Бывают всё же обделённые природой! Оскорблять саму смерть, будто собирается жить вечно.

Парень взметнулся навстречу, перемещаясь куда быстрее, чем можно было бы ожидать от его громоздкой фигуры. В левой руке забияка сжимал тусклый кастет, правую выставил чуть вперёд, взгляд неотрывно прикован к посоху, мелькающему в быстрых руках жреца.

Из двери и окон злачного заведения высунулась целая коллекция омерзительных пьяных харь, свистом и улюлюканьем поддерживая местного забияку.

Почти минуту противники кружили на месте, почти не сближаясь, на каждый рывок вышибалы следовало едва заметное движение посоха — и мордоворот отскакивал, получив очередной болезненный ушиб. Вскоре громила взмок от пота, лапищи распухли от бесчисленных ссадин, а грязная рубашка разошлась по швам, но о прекращении бессмысленной потасовки и не думал. Возможно, рассчитывал, что его молодость и физические данные позволят вымотать немолодого жреца.

— Господин, не обращайте внимания на дурака! Пойдёмте, у меня найдётся еда получше, чем в этом притоне.

Тонкие женские пальцы осторожно коснулись рукава жреца, а в следующий миг он едва не сбил с ног женщину, уворачиваясь от кастета. Посох крутанулся в руках и заходил ходуном, нанося хлёсткие удары обеими концами: колено — плечо, кисть руки с кастетом — лодыжка, шаг вперёд, вслед за падающим противником и вдогонку: переносица — живот.

Пьяные хари с громкими разочарованными возгласами вновь скрылись в корчме, стайки детей разбежались так же быстро, как и объявились на месте происшествия. Поверженный здоровяк лежал прямо на пыльной дороге, тяжело дыша и пытаясь ухмыльнуться, хотя больше всего ему хотелось бы свернуться в клубок и заскулить от боли. Об извинениях не могло быть и речи. Люди, настолько обделённые разумом, никогда не признают своих ошибок.

Син обернулся к женщине, ожидая увидеть на ней траур. Только скорбящие родственники пытаются задобрить жрецов безмолвной богини, в надежде на её снисхождение к недавно усопшим.

Совсем ещё молоденькая девушка, лет восемнадцати — девятнадцати, одета хорошо, хоть и небогато. Никаких следов траура. Волна вьющихся волос, налитая фигурка, похоже, настоящая красавица — или будет ею, когда заживёт распухшее от побоев лицо.

Девушка быстро прикрыла лицо волосам и потянула жреца за собой. По неуверенным движениям провожатой было понятно, что лицом изверг, поднявший руку на красавицу, не ограничился. В каждом её шаге была боль — привычная, покорная, будто ставшая частью её сущности.

Син редко сталкивался с бытовыми отношениями, но легко мог понять, что происходит. Привычная трагедия женщины, вышедшей замуж за животное в обличье человека, избиваемой по поводу и без повода, просто для того, чтобы муж мог почувствовать себя более сильным или значимым. Такой привычный кошмар мог продолжаться годами, потому что сами жертвы очень редко пытались что-нибудь изменить, доказывая всем вокруг и себе в первую очередь: бьёт — значит любит.

Домик, к которому женщина привела жреца, был старым, ещё глинобитным, но опрятным и крепким. Син, решивший было, что здесь его попросят урезонить буйного супруга, уже с порога понял настоящую причину. Здесь была разлита боль, многократно превышающая ту, что постоянно испытывало молодое тело женщины. Тяжёлый запах подсказал, что здесь происходит грех второго рода.

Древний старец лежал в беспамятстве на единственной кровати, и его иссохшее тело так и кричало о чудовищной боли. Старик должен был умереть ещё полгода назад — но кто-то, может быть из лучших побуждений, вмешался, не думая о последствиях. Изношенное тело молило о покое, болью расплачиваясь с хозяином за надругательство.