Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

Пьески за первый класс мы проскочили в две недели. К пьескам за третий подошли через месяц. Что ни задам — к следующему уроку выучено. Наизусть. «Ой, мне так музыка нравится! А потом, это ж просто!» Улыбается лукаво.

Мама Дженнифер почти не говорит по-английски. Молодая красивая китаянка, дородная, хмурая, — открывает дверь, кивает головой, усаживается в кресло, наблюдает. Иногда вдруг остро и громко охнет по-китайски на младшего карапуза и опять молчит, внимательно слушает. Однажды я сказала ей: Дженнифер немного задирает плечи. Плечи задирает. Пле-чи. Вверх. За-ди-ра-ет. Совсем немного, но лучше за этим последить. По-сле-дить. Если заметите, то тихонько так, не прерывая ее, положите руку ей на плечо, вот так, легко, лег-ко... Теперь мама зорко бдит со своего насеста и еще до того, как я успеваю донести ладонь до цыплячьего плеча, что-то раздраженно выкрикивает. Дженнифер пугается, вздрагивает: «Ой, ой, я забыла про плечи!» Говорит шепотом, улыбается виновато.

Недавно задала ей новый этюд. Заковыристый, зараза, с выкрутасами. Красивый, но трудный. Учи, сказала, ребенок, внимательно, не торопись. Но если будут сложности — не волнуйся, отложи в сторону, разберем потом вместе. Прихожу через неделю. Книжка с этюдами изорвана в куски. В хлам. Безумной рукой. В неудержимой ярости. Фрагменты этюдов сикось-накось сложены горкой.

— Что это, Дженнифер?

— Ой, это мама порвала.

— Как? Зачем???

— У меня немного не получалось. Я играла чуть-чуть с ошибками. Ну вот мама и порвала. Но это ведь не страшно, да? Вы не волнуйтесь, папа вечером все обратно... Мама уже раньше тоже так рвала, это не страшно, а папа все соберет... и этим... скотчем... У меня же ошибки были... Мама когда услышала... И улыбается смущенно.

Прошлый вторник. Играю последний балетный класс. Сумерки в окне, вязкое адажио из-под рук, разновозрастные тетушки у балетного станка. Балет ведь штука доступная, если не ставить амбициозных целей. Местные домохозяйки частенько берут балетные классы: погнуть спинку, потянуть ножку, почесать язычок... В классе новенькая: ладная, юркая, миниатюрная. Легкая седина в модельной стрижке, упругий шаг, прелестная улыбка.

Урок окончен, последние пассажи, пор-де-бра, реверанс, всем спасибо. Новенькая подбегает ко мне:

— Пожалуйста, пожалуйста, не отказывайте мне! Я хочу показать вас дочке. Дочка ждет меня, пойдемте, вон она, видите, за дверью... Дело в том... (выходим) ...дело в том, что Лора... Лора, посмотри, какие ты должна носить волосы! Смотри на тетю-пианистку! Вот, Лора, видишь! Вот такие волосы ты должна носить. А у тебя на голове ужас, ужас, Лора! Ведь правда, это ужас, да? Пожалуйста, скажите ей!

Рыхлая некрасивая девочка лет четырнадцати не отрывает взгляда и большого пальца от кнопок айфона, каменеет, наливается злой пунцовостью. Так и не отведав дочкиного внимания, мамочка продолжает:

— Нет, вы скажите ей, что выпрямлять волосы некрасиво, голова выглядит маленькой, а к такому большому телу это совсем не подходит! Она их, посмотрите, она их еще и выкрасила в этот чудовищный цвет. Ужас! Красный ужас. Нет, пожалуйста, скажите ей, что вот так, как у вас, — гораздо лучше... Ой, мне так нравится! Лора, ну Лора, ну посмотри же!

Лора грузно ворочается, высвобождает левую кеду из-под правой ляжки, скукоживается, обращает к нам круглую спину и красный затылок. На затылке дрожит куцый хвостик. Я знаю, что Лора не заплачет. Такие девочки не плачут. Они приучают себя терпеть и молчать, терпеть и молчать. Глухота их мгновенна и непроницаема, немота — непреодолима.

— Послушайте, — бормочу, — ну зачем вы так? Это же звучит очень обидно...

— Нет, нет, нет, нет, что вы! Лора, ты не должна обижаться, просто признай, что вот так, когда пышно и кудряво, так гораздо лучше, да? Лора, правда ведь?.. Скажите, а вы их не завиваете, нет?

— Не завиваю, — выдыхаю я зло и беспомощно и ухожу прочь, предав несчастную Лору.

Сегодня вторник. Я была уверена, что Лора не придет больше ждать свою балетную маму. Ошиблась. Не пришли обе.

Она не говорила, а мяукала. Тоненько, пискляво, будто дитя в колыбельке. Встречала меня всегда полуголенькой, в детских тапочках, с неизменным бантиком в жидких волосах. Суетилась, хихикала, потешно вздыхала, жеманно прикрывала голое тело пеньюаром карамельной расцветки и неизменно мурлыкала свое любимое: «Гуд монинг! Гуд монинг!» — в любое время суток, впрочем, я приходила к ним только по вечерам. Затем она звала дочь: «Крыстина! Крыстина! Крыстина! Крыстина!» — ровно столько монотонных повторов, сколько их вмещалось до собственно появления Кристины. После чего мама-детка, мама-котенок усаживалась в уголок, где шуршала тихонько своим пеньюаром, играя во что-то цветастое, мультфильмовое...