Наринэ Абгарян - Вальс в четыре руки

— Э-э... с наступающим вас... Новым годом, — промямлила м-ль С.

Маэстро обернулся, рассеянно кивнул и шагнул в черный зев приоткрытой двери. Единственным трофеем глупой охотницы оказалась неразборчивая фраза:

— Да... спасибо... я, кажется... я видел, люди несли деревья.

Хорошо, я попробую. Объяснить это невозможно. Но я попробую. Понимаешь, музыка — это довольно сложная штука. Там все построено на живой интонации, а это ведь дама капризная, разобраться в ее поведении трудно. Вот представь, что актер читает монолог — и читает настолько талантливо, что тебе в этом монологе понятно каждое сказанное и даже каждое не сказанное, подразумеваемое слово.

А теперь представь, что нет вообще никаких слов.

Что из слова произнесенного выделена лишь интонация — этакий концентрат, мощный лазер, чистая эмоция. У нее есть свой сюжет, своя форма, своя отдельная пульсирующая жизнь. Вот это (упрощаю, упрощаю!) — музыка.

И представь, что ты пятнадцать, двадцать, тридцать... лет познавал это искусство. Ты знаешь его изнутри, ты считываешь его символы, а главное, мускульно, телесно — сам, своими пальцами, своим опытом способен оценить адову трудность вон того пассажа или предельную деликатность вот этой тишайшей реплики. Все детали, все эти, казалось бы, мелочи, эти, так сказать, барашки на волнах (снизим пафос, а то вдруг ты повернешься и уйдешь!) — все эти барашки имеют для тебя определенный, несомненный, глубокий, но, заметь, вполне доступный смысл. Тот самый, на который ты потратил свои двадцать или сколько там лет. Ты умеешь слушать и знаешь — что надо слушать и что надо слышать. Ты способен сосредоточиться на конкретном бытии музыкальной материи, а не витать в милых раздумьях на фоне приятных звуков. Проще говоря, ты искушен.

И вот теперь представь, что он на сцене играет, скажем, сонату Шуберта, которую ты лично, вот этими самыми руками играл накануне дома. И ты осознаешь, что звучит незнакомая музыка. Ты ее впервые слышишь. Все новое. Все иное. Как на картинке, где запрятана фигура; фигуру эту никто не видит ни в первую, ни во вторую, ни в тридцать третью секунду. Потом уж и не разглядывает. А он... Он-то разглядывает, он вытягивает из фактуры такие линии, которые и есть истинно смысловые и которые — да, ты способен услышать, но увы, не был способен самостоятельно обнаружить! И ты, бедный искушенный слушатель, хватаешься за сердце: да может ли такое быть? Да ведь наизусть все нотки знаю, да ведь не одну собаку, прошу прощения, съел, да ведь эту вашу картинку-загадку видел-щупал сотни раз, но слеп был, слеп!

Чтобы так играть, надо быть мыслителем. Он именно мыслитель. Он знает о музыке нечто огромное, нечто важное, сердцевинное, нечто такое, на что у обычного человека нет ни времени, ни таланта, — обдумать, постичь. Считай, что он это делает за тебя. За меня, за тебя, за усредненного, не очень одаренного, обычного, суетливого, поросшего мусором каждодневных бытовых мыслей некоего тебя.

Он дает тебе головокружительный шанс: обрети способность к возвышенному. Это важно. Колоссально важно!

Нюансы. Понимаешь, нюансы. Чуть более отчетливо произнесенный средний голос; выведенные с авансцены в глубину басы; кратчайшая остановка перед сменой аккорда; изумительно отчетливо сыгранная трель; тембр, найденный именно для этой фразы; лишенная воли мелодия; или, напротив, мелодия, в которой каждый шаг есть императив...

В описании все звучит странно и недостоверно. Хорошо, достоверно, но абстрактно. Хорошо, просто поверь, что это так.

Нет, он не летает через океан. Да, только в Европе. В России играет раз в год — в Питере, в апреле. Исключительно. Записей нет с середины девяностых. Только живые концерты. Ужасный упрямец. Здесь нечего обсуждать. Надо постараться купить билет на концерт. Да, еще самолет, поезд, такси, отель.

Но подумай так: когда ты хочешь увидеть Венецию или... не знаю... Лувр — ты же едешь. Везешь свое тело. Платишь и за самолет, и за отель. И за такси.

Он гений. В молодости был блестящим, техничным, великолепным. Последние пятнадцать лет — просто гений, преступно равнодушный к славе. Концерт где-нибудь в сонной австрийской провинции ему дороже, чем... ну понятно.

Конечность жизни определяет решительно все поступки. Надо просто купить билет и пойти на концерт.

Мсье А. вздыхает, достает портмоне.

Шестилетняя Дженнифер — умница. «Ой, так это просто!» — ее любимая присказка. На голове у Дженнифер топорщатся смешные черные коски, в голове — бурлит мозг Эйнштейна. Все, что только начинаю объяснять, схватывается китайской деткой сразу и системно. «Ой, так если в соль-мажоре появляется фа-диез, то значит... то значит... щас, щас... то, значит, в ре мажоре будет еще и до-диез! А в ля мажоре — соль-диез... ну и так далее. Да? Ой, так это просто!»