Хайнер Мюллер - Миссия

Дебюиссон.Напрасно ты извиняешься, Саспортас, это была не проверка. Наши имена не попадут в учебники, и твой освободитель Гаити, где сейчас освобожденные негры нападают на освобожденных мулатов или наоборот, еще долго будет дожидаться своего места в книге истории. А тем временем Наполеон превратит Францию в казарму, а Европу, наверное, в поле битвы, во всяком случае, торговля процветает, мир с Англией не заставит себя долго ждать, выгодные сделки объединяют человечество. У революции больше нет родины, и это не ново под солнцем, оно, быть может, никогда не озарит обновленную землю, у рабства множество ликов, его последнего лица мы еще не видели, ни ты, Саспортас, ни ты, Галлудек, и, быть может, то, что мы считали зарей свободы, было только маской нового, еще более ужасного рабства, по сравнению с которым господство бича на Карибах и где бы то ни было покажется приятным предвкушением райского блаженства, и, быть может, когда твоя неизвестная возлюбленная – свобода – истреплет все свои маски, у нее останется только один лик – лик измены: то, чему ты не изменишь сегодня, завтра убьет тебя. С точки зрения гуманной медицины революция – мертворожденное дитя, Саспортас: из Бастилии – в Консьержери, освободитель становится тюремщиком. Смерть освободителям – такова последняя истина революции. А что касается убийства, совершенного мною ради нашего дела, так врач-убийца – не новая роль на общественной сцене, смерть для радетеля человечества не много значит: иное химическое состояние, до победы пустыни любая руина означает попытку сопротивления всепоглощающему времени. Может быть, я просто умыл руки, Саспортас, когда погрузил их в кровь ради нашего дела, поэзия всегда была языком тщетных упований, мой черный друг. У нас теперь на шее другие трупы, и они погубят нас, если мы не сбросим их перед этой ямой. Твоя смерть зовется свободой, Саспортас, твоя смерть зовется братством, Галлудек, моя смерть зовется равенством. Хорошо было скакать на них верхом, когда они еще были нашими конями, а ветер будущего кружил нам головы. Теперь подул ветер прошлого. Конями оказались мы. Чувствуете, как шпоры вонзаются в плоть? В багаже наших всадников трупы террора, пирамиды смерти. Чувствуете, какая тяжесть? С каждым сомнением, проходящим по извилинам нашего мозга, они становятся тяжелее. У революции нет времени сосчитать своих мертвых. А нам теперь нужно время, чтобы дать отбой черной революции. Мы так тщательно подготовили ее по поручению будущего, а оно вновь стало прошлым, как прежде становились им и другие грядущие времена. Почему будущее в нашем языке имеет лишь единственное число, Галлудек? Может быть, у мертвых это не так, если у праха есть голос. Подумай об этом, Саспортас, прежде чем рисковать головой, чтобы освободить рабов, столкнуть их в пропасть, не имеющую больше дна с момента этого известия. Сейчас я его проглочу, чтобы не осталось и следа от нашей работы. Хотите и вы клочок? Это было наше поручение, наша миссия, от нее остался только вкус бумаги. Завтра она пройдет путь всякой плоти, каждое вознесение на небеса имеет направление. И, может быть, из холодных пространств Вселенной уже движется звезда, ком железа или металла, и что-то раз навсегда пробьет дыру в почве фактов, на которой мы снова и снова взращиваем наши хрупкие надежды. Или повсюду воцарится холод, превращающий наши «вчера» или «завтра» в вечное «сегодня». Зачем мы не деревья, Саспортас, которых все это не касается? Или ты предпочел бы стать горой? Или пустыней? Что скажешь, Галлудек? Почему вы пялитесь на меня как два камня? Почему мы не можем просто быть здесь и наблюдать войну ландшафтов? Чего вы от меня хотите? Умирайте своей собственной смертью, если вам не по вкусу жизнь. Я не собираюсь подталкивать вас в могилу, мне она тоже не по вкусу. Вчера мне снилось, будто я иду по Нью-Йорку. Местность была гиблая и не заселена белыми. Передо мной на тротуаре встала золотая змея, а когда я перешел через улицу, точнее, джунгли из кипящего металла, которые были улицей, то на другом тротуаре встала другая змея. Она была ярко-голубой. Во сне я понял: золотая змея – Азия, голубая змея – Африка. Проснувшись, я все забыл. Мы – три мира. Почему я сейчас это понимаю? И я слышу голос: И вот, сделалось великое землетрясение: ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем; вид его был как молния, и одежда его бела как снег. Я больше не желаю всего этого знать. Тысячелетиями наши три возлюбленные подвергались осмеянию. Они валялись по всем канавам, шлялись по всем притонам, таскались по всем борделям, наша шлюха Свобода, наша шлюха Равенство, наша шлюха Братство. Теперь я хочу сесть там, где раздается смех, быть свободным от всего, что мне нравится, быть равным самому себе, быть братом самому себе и больше никому. Твоя шкура останется черной, Саспортас. Ты, Галлудек, останешься крестьянином. Над вами смеются. Мое место там, где над вами смеются. Я смеюсь над вами. Я смеюсь над негром. Я смеюсь над крестьянином. Я смеюсь над негром, который хочет отмыть себя свободой добела. Я смеюсь над крестьянином, напялившим маску равенства. Я смеюсь над тупостью братства. Оно сделало меня, Дебюиссона, хозяина четырехсот рабов (стоит мне только сказать «да», «да» и «да» священному порядку рабства) слепым и равнодушным к твоей, Саспортас, поганой рабской шкуре. К твоей неуклюжей крестьянской походке, Галлудек, привычке ходить на четырех ногах, подставив шею под ярмо, как ходят волы в борозде на твоем поле, которое тебе не принадлежит. Я хочу получить свой кусок пирога в этом мире. Я отрежу себе мой кусок, вырежу его из голода мира. А вы… у вас нет ножа.