Антоний Оссендовский - Ленин

Владимир сидел неподвижный, не понимая, что произошло с Остаповым.

– Я пьяный, – засмеялся громко профессор. – Пьяный! Русский человек счастливее других, может убежать от боли, отчаяния, угрызений совести. Западный человек в таких случаях стреляет себе в лоб, бросается в реку или надевает себе петлю из подтяжек, и – капут! А мы ныряем в нирвану водки-матери! Ха, ха, ха! Да, мой юноша, и вас это не минует, так как имеешь очень много в голове и сердце. Авдотья, давай водки и две рюмки! И шевелись, как самая проворная грация, ради Бахуса.

Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и подняв свою, произнес:

– In vino veritas! Ave, amice, morituri te salutant. Bibamus! 8

– Я не буду пить! – резко с отвращением ответил Ульянов.

– Не достоин быть в такой благородной компании… – начал злым, дерзким шепотом Остапов и вдруг съежился весь, побледнел, начал дрожать и оглядываться по сторонам, бормоча, – видишь? Видишь? Там! Там – снова! Как искорки… зажгутся, погаснут и снова зажгутся. Это они! Идут… будут издеваться… проклинать…

Владимир помимо воли смотрел в направлении, указанном рукой Остапова. В полутемных углах таился мрак, на стенах ползли едва заметные тени, бросаемые колеблющимся пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.

– Никого нет! – произнес он спокойным голосом, глядя на профессора.

– Никого? Пока что… не придут. О! Они никогда не простят и придут… – шептал Остапов.

Умолк и немного погодя начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова:

– Иуда предал Христа, любя его, но утративши веру в него, как в настоящего Мессию. Взял за его голову тридцать серебряников, чтобы показать целому свету, что больше не достоин быть простым смертным. Даже вернул эти серебряники sanhedrynowi. А позже пришли к нему маленькие, проворные, злобные бесы… начали смеяться, тормошить, глумиться… Отмахивался он от них, а они шептали: «Иди на гору, где над обрывом растет сухое дерево!». Повторяли ему это целый день, целую ночь и еще в течение целого дня. Пошел и уселся под деревом, глядя на желтую равнину и на мутную далекую полоску Иордана. Тогда возникло перед ним и ожило лицо Христа; посиневшие, желчью и уксусом напоенные уста пошевелились и шепнули: «Предатель, предал Бога своего». Иуда завязал петлю из повязки веревочной и повис над обрывом… Как жертвоприношение совести. Совести!

Протер глаза и выпил рюмку водки. Зыркнул бессмысленным взглядом по темным углам и шептал дальше:

– Теперь ко мне прилетают эти бесы… Проворные, сверкающие огоньками и здесь, и там. После них встают во мгле… пять виселиц… а на них повешены Пестель, Рылеев, Бестужев, Каховский, Муравьев… все, которые хотели исправить антихристово безумство Петра. Россию спасти, освятить, поднять. Смотрят на меня ужасным взглядом, ненавидящим, и кричат опухшими губами: «Предатель! Предатель!». Так как это я подчинился куратору, покорно выслушал выговор и за серебряники молчу о святых мучениках. Молчу, как предатель, как трус… О-о! Идут уже, идут! Видишь?

Владимир с трудом успокоил профессора, помог ему переодеться и вывел из дому. Долго ходили они, молча, а когда Остапов полностью отрезвел, пошли к Ульяновым.

Юноша шепнул матери о происшествии и отдал профессора под ее опеку. Остапов провел ночь во флигеле вместе с молодыми Ульяновыми, а назавтра Мария Александровна написала письмо семье профессора, советуя, чтобы кто-то приехал и взял на себя заботу о больном.

Двумя днями позже в квартире Остапова появилась сестра профессора – Елена, шестнадцатилетняя девушка. Через месяц приехал отец – старый военный врач.

Профессор медленно выздоравливал и приобретал душевное равновесие. Не получил только обратно уже никогда ни прежнего спокойствия, ни свободы. Вел однообразную серую жизнь учителя, день ото дня, от чина к чину, от ордена к ордену. Не радовало его это и не будило никаких воспоминаний. Стал равнодушным ко всему, как столько других под этой смертельной тишью, отравленной правлением Александра III – царя, любящего покой, покой кладбищенский.

Перед праздниками Рождества Христова господин Ульянов получил новое назначение. Стал директором всех народных школ. Начал он свою работу с посещения учебных заведений во всей области. Воспользовавшись рождественскими каникулами, он забрал с собой Владимира.

Путешествие совершали на почтовых санях, углубляясь порой в редко посещаемые места, где среди лесов таились поселения без церквей и школ, без врачей и властей.