Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Ночь была хороша, и дул прохладный ветер. Прохлада эта придавала силы и телу Балака, и его духу. Обычно любил Балак жару, но в эти дни, когда жара была чрезмерна, искал немножко прохлады. Стал он утешать себя в своей печали: ну что такого сделал мне тот еврей? Оттого что бежал от меня, признал меня негодным? У людей есть изречение, что, если бросят собаку в реку, она выйдет, отряхнется и останется прежней собакой, как ни в чем не бывало. И хотя он вспомнил о воде только в связи с этим изречением, наполнился его рот слюной, ведь все эти дни почти все его мысли были связаны с водой, и, когда говорил он «вода», тут же рот его был полон слюной.

Отродясь не видел Балак морей и рек, ручьев и озер и родников. Только слухи о них доходили до него. И как все существа, не блистающие умом, перед глазами которых нет полной картины мира, убеждены, что то, что они не видели своими глазами, это все выдумки, так и Балак думал, что моря и реки, и озера и родники – все это фантазии. И как бывает с этими существами, не блистающими умом, – если уж они страстно желают чего-либо, они тут же верят в это, так начал Балак верить в существование всех водных потоков в мире, только был убежден, что они – дело рук человеческих. Каким образом? Роют яму, похожую на то самое место возле домов Ренда и домов Урии Штайна, и бросают в них куски льда, похожие на те, что у продавцов газированной воды из Яффы, солнце светит на них – они тают и превращаются в реки, ручьи и моря. Пьют из них, утоляют жажду купаются в них, изгоняют болезни из тела.

Еще Балак был погружен в свои мысли, как приблизилась ночь к концу, и настал час, когда каждое создание наверху и каждое создание внизу поет песнь Господу. Но где же они, воды, про которые говорится «По гласу Его шумят воды на небесах» [72]. Где они, реки, про которые говорится «Да рукоплещут реки!» [73]. Где они, родники, которые пропоют свою песнь? Иерусалим высушен, как пустыня. Если бы не два-три десятка деревьев и разных диких растений, не слышно было бы ни строфы из этой песни в Иерусалиме. В этот час послышался голос солнца, как сказано «Пред светом летающих стрел Твоих ходят, пред сиянием сверкающих копьев Твоих» [74]. Проснулся Иерусалим, и из каждого дома, и из каждого сарая, и из каждого шалаша, и из каждого двора стали выливать помои на улицу. Не успел Балак утолить свою жажду, как засияло над ними солнце, и не осталось от этих потоков ничего, кроме кучек грязи.

Полуживым доставили рабби Файша к нему домой. Кровь его похолодела, и все тело сковал паралич. Язык прилип к небу, и мысли спутались. В полубреду он пытался понять: учителя наши говорили, что с ревнителем, исполняющим заповедь, не случится беда, если это так, почему же случилась беда со мной? «Неужели можно заподозрить такое, что (Всевышний) творит суд без суда?!» [75]

Господь, Благословен Он, не творит суд неправедный; все, что Он делает, делает правильно и в свое время – уже раньше предупреждал Он народ Израилев, чтобы не враждовали они друг с другом, да, видно, из-за голоса вражды не был услышан Его голос. Многие из них пострадали, одни лишились имущества, другие – потеряли здоровье, но до сих пор не сделали выводов и говорили: неужели то, что было хорошо и разрешено отцам нашим, запрещено нам? И они не понимали – что было хорошо в старые времена, отвратительно сейчас.

Постепенно-постепенно прекратились размышления рабби Файша. Тело его замерло, и мысли покинули его. Пришел к нему сон, и он заснул. Тора и заповеди, добрые дела и дурные, ад и райский сад, этот мир и мир иной ушли, и не осталось ничего, кроме этого тела, погруженного в подушки и одеяла и исходящего потом. Губы его округлились и покрылись слюной. То – синие, то – фиолетовые. Вначале Ривка старалась вытирать их. Когда увидела, что нет этому конца, опустились ее руки, и она оставила его. Но Шифра не оставила его. Подобно птичке в винограднике, расправляющей свои крылья и встряхивающей ими в ненастный день, порхала над ним Шифра с разноцветной салфеткой в руке и вытирала ему губы. Просыпался он – смотрел перед собой, как человек, выглядывающий из облаков, и засыпал снова.

Постель рабби Файша окружена соседями ближними и дальними, теми, кто любит его, и теми, кто не очень-то любит его. Одни горестно кивают головой, а другие утешают и просят, чтобы Бог смилостивился над ним. И те и другие обсуждают эту болезнь, про которую никто не понимает, что это такое, и говорят всякие хорошие слова про больного. Рабби Файш не реагирует ни на них и ни на их слова или, быть может, замечает их, но не обращает на них внимания.