Орхан Памук - Дом тишины

– Вы успели запомнить номер машины? – спросил Мустафа.

– Белый «анадол», – сказал Сердар. – Узнаю его, если еще раз увижу.

– Ты разглядел тех, кто был внутри?

– Парень с девчонкой, – сказал Яшар.

– Лица разглядели? – спросил Мустафа.

Никто ничего не сказал, и я тоже: ведь я узнал Метина, но была ли рядом с ним ты, Нильгюн, я не понял. Этим ранним утром вы чуть не задавили нас… Мне не хотелось думать о возможном продолжении, когда я услышал, какими ругательствами осыпают вас наши. Я всего лишь пишу большие буквы на стенах и просто выполняю свои обязанности. Сердар, Мустафа и новички теперь ничего не делают, а только сидят по углам и курят, а я – смотрите на меня, – я продолжаю писать на стенах о том, что будет здесь коммунистам: могила им здесь будет, да, могила!

– Ладно, ребята, хватит уже, – сказал вскоре Мустафа. – Завтра ночью продолжим. – Он немного помолчал и похвалил меня: – Молодец! Хорошо поработал!

Я не ответил. Остальные зевают.

– Но завтра утром чтоб пришел туда! – сказал он. – Посмотрю, что будет делать девчонка…

Я опять ничего не ответил. Когда все разошлись, я побрел домой, читая наши надписи на стенах, и думал: в машине рядом с Метином сидела ты, Нильгюн? Откуда вы возвращались? Может, Бабушка у них заболела и вы с Метином искали лекарство… А может быть, просто гуляли на рассвете, вас ведь никогда не разберешь… Что вы делали? Завтра утром спрошу у тебя. А потом я вспомнил про Мустафу, и мне стало страшно.

Уже рассвело, но когда я подошел к нашему дому, то увидел, что свет у нас все еще горит. Хорошо, папа! Он запер и окна, и дверь, спит, но не в кровати, а опять на тахте, в одиночестве, несчастный калека! Сначала мне стало жаль его, а потом я разозлился. Легонько постучал в стекло.

Он встал, открыл мне и стал орать, я опять решил – ударит, но нет, опять стал рассказывать о трудностях жизни и о важности диплома; когда он об этом говорит, то не ударит. Я слушал его и смотрел перед собой, чтобы он успокоился, но он видит, что я слушаю, и будто бы не собирается замолкать. Я проработал всю ночь, да еще со мной столько всего произошло, так что еще тебя я не собираюсь слушать. Я пошел на кухню, взял со шкафа пригоршню черешни, ем, как вдруг он замахнулся меня ударить, черт его побери, но я увернулся, и удар пришелся по руке, а черешня и косточки разлетелись по полу.

Пока я собирал их, он продолжал говорить, а потом, поняв, что я не слушаю, начал умолять меня: «Сынок, сынок, ну почему ты не учишься?» – и так далее. Мне стало жаль его, я расстроился, но что я могу поделать? Потом, когда он еще раз ударил меня по плечу, я разозлился.

– Еще раз ударишь – уйду из дома, – пригрозил я.

– Убирайся! – крикнул он. – Я тебе даже окно больше не буду открывать!

– Хорошо, – сказал я. – Я и так сам зарабатываю себе деньги.

– Не ври! – сказал он. – Что ты делаешь в такое время на улицах?

Из комнаты вышла мама, и он сказал ей:

– Сбегать собирается! Домой, видите ли, больше не вернется!

Голос у него как-то странно дрогнул, как будто он вот-вот заплачет, как старая бездомная собака, что воет от одиночества и от голода и словно зовет кого-то, но, несчастная, сама не знает и не видит кого. Мне стало не по себе. Мама взглядом показала мне – иди в комнату, и я, не сказав ничего, ушел. Хромой продавец лотерейных билетов еще некоторое время поговорил сам с собой, покричал, они поговорили с матерью. А потом погасили свет и замолчали.

Я пошел и вытянулся на кровати, но раздеваться не стал, а солнце уже начинало светить мне в окно. Так я лежал и смотрел вверх, на трещину в потолке, на ту черную трещину, откуда во время сильного дождя капала вода. С давних времен эта трещина напоминала мне орла – старый орел словно раскрыл крылья и будет кружить надо мной, пока я буду спать, и унесет меня с собой, а я тогда буду не мужчиной, а юной девушкой! Я задумался.

Завтра приду к ней на пляж в девять тридцать и скажу: «Здравствуй, Нильгюн, ты узнала меня, ну вот, опять не отвечаешь и хмуришься, но у нас уже мало времени, потому что, к сожалению, мы в опасности, ты меня неверно поняла, и они меня неверно поняли, сейчас мне надо рассказать тебе обо всем, скажу я ей, они хотят, чтобы я накричал на тебя и вырвал у тебя из рук газету, покажи им, Нильгюн, что все это не нужно делать, и тогда я пойду, Нильгюн, к Мустафе, что смотрит за нами издалека, расскажу ему, какая ты хорошая, Мустафе станет стыдно, и, может быть, тогда Нильгюн поймет, что я ее люблю, и, может быть, не рассердится, а может, даже обрадуется, потому что в жизни всякое случается, никогда не знаешь, что будет…»