Орхан Памук - Дом тишины

– Завтра утром у Джейлян, хорошо? – крикнул какой-то парень.

– Хорошо! – прокричал ему в ответ Метин.

Машина болезненно застонала, взревела и умчалась прочь. Метин прошел через сад, с едва слышным скрипом открыл кухонную дверь, вошел, за пять шагов поднялся по лестнице и, пройдя через столовую – Селяхаттин так называл эту комнату, – опять поднялся наверх, лестница – девятнадцать ступеней; когда он проходил мимо моей двери, я внезапно подумала: Метин, Метин, позову я его, иди сюда, иди, мальчик мой, расскажи мне, где ты был, что там на улице, что происходит в мире в такой поздний час, расскажи, куда вы ездили, что видели, развлеки меня, удиви меня, заставь волноваться, но Метин уже вошел к себе в комнату. Пока я сосчитаю до пяти, он разденется и так бросится на кровать, что зашатается дом, вот, зашатался; пока я еще раз сосчитаю до пяти, уверена, он заснет, три, четыре, пять, вот, уже заснул крепким молодым сном, ведь когда ты молод, спишь крепко, правда, Фатьма?

Но когда мне было пятнадцать лет, я не могла так спать. Я чего-то ждала. Ждала, как мы, покачиваясь, поедем на повозке, как будем играть на пианино, как придут мои двоюродные сестры, а потом гости уйдут, как мы будем обедать, а пообедав, встанем из-за стола; ждала, что наступает после того, что ждешь, и то, что мы чувствуем, когда ждем, а что это такое – никто не знает. Теперь, когда прошло девяносто лет, я понимаю – все это заполнило мне разум, как сверкающая вода, накапавшая в мраморный колодец из сотен маленьких кранов, и, приближаясь к прохладе этого бассейна в безмолвии жаркой тихой летней ночи, я вижу в нем свое отражение, вижу, что я наполнена собой, и, чтобы не испачкать ее, эту сияющую воду, чтобы в нее не попала пыль, я хочу сдуть себя с ее поверхности, подняться в воздух. Я была легкой, маленькой, изящной девочкой.

Иногда мне любопытно – а можно ли на всю жизнь остаться маленькой девочкой? Если такая девочка, как я, не хочет взрослеть и грешить и если это единственное, чего она хочет, – она должна иметь право остаться такой, но, интересно, как ей этого добиться? Когда я еще жила в Стамбуле, я ходила в гости к Нигян, Тюркян и Шюкран и слушала, как они читали по очереди один переводной французский роман: речь шла о христианском монастыре; когда не хочешь пачкать свою душу, то поднимаешься на гору, приходишь в монастырь и ждешь; но мне было странно и неприятно слушать все это, пока Нигян читала, – сидят там эти монахини рядком, как глупые ленивые куры, не желающие нести яйца. А потом я подумала, что они стареют и увядают, и мне стало противно – распятие, изваяние, крест; бородатые святоши с красными глазами гниют средь ледяных каменных стен! Я так не хочу. Я хочу остаться самой собой незаметно для всех.

Нет, не могу я уснуть! Напрасно смотрю в потолок. Я повернулась, медленно встала, подошла к столу, посмотрела на поднос, словно вижу его впервые: сегодня вечером карлик оставил персик и вишню. Я взяла вишенку – как огромный рубин, – положила в рот, немного подержала на языке, затем надкусила и стала медленно жевать, ожидая, пока ее сок и вкус унесут меня вдаль. Напрасно. Я здесь. Я вытащила косточку и съела еще одну вишенку, а потом еще одну, и еще три, и каждый раз, вытаскивая косточки, все равно оставалась здесь. Понятно – эта ночь будет трудной…

Проснувшись, я увидел, что солнце уже так высоко, что светит мне в плечо. Птицы поют на деревьях, а родители разговаривают в соседней комнате.

– Во сколько Хасан вчера лег? – спрашивает отец.

– Не знаю, – отвечает мать. – Я спала. Хочешь еще хлеба?

– Нет, – говорит отец. – Приду днем посмотреть, дома ли он.

Они замолчали, а птицы – нет. Лежа в кровати, я слушал птиц и машины спешащих в Стамбул. Потом встал, достал из кармана брюк расческу Нильгюн и снова лег. Глядя на солнечные лучи сквозь расческу, я потянулся и задумался. Я представил, что предмет, который я держу в руках, бродил в самых укромных уголках леса волос Нильгюн, и я загрустил.

Потом я тихонько вылез из окна, облился водой из колодца и почувствовал себя гораздо лучше: теперь я не буду думать, как ночью, что не смогу быть с Нильгюн, потому что мы – из разных кругов. Я влез обратно в дом, надел плавки, брюки, кроссовки, положил расческу в карман и уже собирался выходить, когда услышал, что открывается входная дверь. Хорошо: отец уходит и, значит, мне не придется заедать помидорами, брынзой и оливками на завтрак речи о том, как сложна жизнь и как важен диплом лицея. Родители разговаривают на пороге.