Орхан Памук - Дом тишины

– Пожалели бы вы себя, Фарук-бей, – сказал я. – Никто столько не пьет.

Он долго молчал, а потом ответил: «Знаю». И больше ничего не сказал. Сидел в обнимку со своей бутылкой, как маленькая девочка с любимой куклой.

– Налить вам суп? – спросил я. – У меня есть бульон.

– Налей, – согласился он, еще немного посидел, а потом ушел нетвердой походкой.

Когда я принес ему суп, вернулся и Метин. Ему приклеили на запястье тонкий пластырь.

– Аптекарша спрашивала про тебя, сестра! – сказал он. – Удивилась, узнав, что вы не поехали в больницу.

– Да, – ответил Фарук. – Но мы никуда не опаздываем. Еще успеем.

– Что ты такое говоришь! – сказала Нильгюн. – Ничего со мной не будет.

– А я видел танец живота, – сказал Фарук. – Вместе с придурками-туристами в фесках.

– Ну и как? – весело спросила Нильгюн.

– Интересно, где моя тетрадь? – поинтересовался Фарук. – Я бы, по крайней мере, почитал тебе что-нибудь из тетради по истории.

– Остолопы… Все из-за вас, – бормотал Метин.

– Метин, ты хочешь вернуться в Стамбул? – спросил Фарук. – В Стамбуле все то же самое!

– Да еще вы оба пьяные. Машину-то некому вести, – заметила Нильгюн.

Метин вскочил:

– Я поведу!

– Нет, сегодня вечером мы будем сидеть здесь, мирно и спокойно, как полагается братьям и сестре, – сказала Нильгюн.

– Все – рассказы! – произнес вдруг Фарук-бей. Немного помолчал, а потом добавил: – Рассказы, существующие без всякой причины…

– Нет! Я всегда буду говорить – у всего есть причина.

– Бог с тобой! Тебе еще не надоело?

– Замолчите, всё, хватит! – прикрикнул Метин.

– Интересно, какими бы мы были, если бы родились на Западе? – задумчиво спросил Фарук. – Вот если бы мы родились во французской семье? Интересно, Метин был бы счастлив?

– Нет, – сказала Нильгюн. – Он хочет в Америку.

– В самом деле, Метин?

– Ш‑ш‑ш, хватит, замолчите! – рявкнул Метин. – Я хочу спать.

– Метин-бей, не ложитесь здесь, – сказал я. – Вы простудитесь.

– А ты не лезь.

– Вам, может, тоже принести супа?

– Ах, Реджеп! – вздохнул Фарук-бей. – Реджеп, Реджеп!

– Принеси! – попросил Метин.

Я спустился на кухню, налил суп и ему. Когда я принес его, Фарук-бей уже лежал на втором диване. Глядя в потолок, он разговаривал с Нильгюн. Они смеялись. А Метин рассматривал какую-то пластинку.

– Вот здорово! – воскликнула Нильгюн. – Как одноклассники в школьной спальне.

– Вы не хотите подняться наверх и лечь там? – спросил я, но тут услышал, что меня опять зовет Госпожа. Поднялся наверх. Понадобилось много времени, чтобы успокоить ее и уложить в постель. Она хотела спуститься вниз. Я дал ей персик. Прикрыв дверь и спустившись вниз, я увидел, что Фарук-бей уже задремал: он издавал необычный, глубокий храп, напоминавший храп стариков, много повидавших на своем веку.

– Сколько времени? – прошептала Нильгюн.

– Уже полчетвертого, – сказал я. – Вы тоже собираетесь спать здесь?

– Да.

Я поднялся наверх. Вошел по очереди в каждую комнату, взял покрывала и принес их вниз. Нильгюн поблагодарила меня. Фарука-бея я тоже укрыл.

– Меня не надо, – отказался Метин. Он задумчиво смотрел на обложку пластинки, которую держал в руках, словно в телевизор. Я подошел и увидел. Это была та самая пластинка, которая была утром у Нильгюн. – Погаси свет, – попросил он.

Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне, и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане – я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн.