Абдурахман Абсалямов - Избранные произведения. Том 3

– Нет у неё пока адреса-то.

– Как же ты думаешь?

– Сказал, чтобы писала в Архангельск, ведь сам чёрт не знает, куда мы уезжаем.

– Да, дела… – произнёс Шалденко, как бы говоря сам с собой. И добавил: – Ты не горюй, сохраню твои письма. При случае перешлю. Значит, договорились – пиши на меня.

– Ладно, Петро.

– Ну, счастливо. Будь здоров.

Когда товарищи пошли, Шалденко долго провожал их повлажневшими глазами.

Этим же вечером четверо моряков переправились на катере через залив и пошли по Петсамскому шоссе на север.

На контрольном пункте тщательно проверили документы.

– Ты что так копаешься? Не видишь, что ли? – раздражённо спросил Верещагин.

Регулировщик, пожилой мужчина с фонарём в руке, с жёлтым и красным флажками за поясом, обиделся.

– Не видишь, что ли, – передразнил он Верещагина. – А вы разве не знаете, куда идёте? На передний край, вот куда. Понимать надо.

– Ладно, ладно, дядька, – смягчился Верещагин.

– Моряки, а сами правил не знают. Возьмите ваши документы. Сейчас будет машина. Доедете до двадцать седьмого километра, потом спросите, куда идти.

– Спасибо, папаша.

Подошла машина.

– Садитесь, – пригласил их регулировщик.

Моряки сели в кузов возле бензиновых бочек.

Дорога вилась в горах. В свете полной луны из придорожных канав всплывали силуэты обгорелых, изуродованных машин, поломанных повозок. Поодаль, вызывая в моряках воспоминание о погибших товарищах, виднелись скромные солдатские могилы, отмеченные небольшими деревянными обелисками с красными звёздочками на острых вершинках.

А Урманов, прислонясь плечом к широкой спине Верещагина и покачиваясь от толчков машины, думал о матери, о Мунире. Может быть, они считают, что он погиб? Мать и отец всё равно будут ждать, даже если получат извещение. А Мунира?.. Она печально улыбалась ему, совсем как в последнюю минуту прощанья в Казани, когда желала счастливого пути… Другой Муниры он не мог себе представить, но и ответить себе, почему у него всё-таки неспокойно на душе, он тоже не смог бы.

Машина остановилась. Шофёр с весёлым задором крикнул:

– Эй, братишки, живы-здоровы? Голова не кружится после нашей сухопутной качки? Слезайте, доехали.

– Уже двадцать седьмой километр?

– Точно, он самый.

Поёживаясь от ночного холода, в бушлатах с поднятыми воротниками, моряки прыгали в темноту.

– Куда же нам теперь держать курс? – тотчас же окружили они шофёра.

– Курс норд-ост тринадцать! – ответил шофёр услышанной им когда-то от моряков фразой. Потом показал рукой во тьму: – Идите вон туда. Видите, мерцает огонёк?

Моряки взяли направление на эту единственную светящуюся в ночи точку. Они долго спотыкались о камни, куда-то проваливались. Один Ломидзе ступал с лёгкостью кошки впереди группы, ловко обходя препятствия на пути.

– Совсем как в поговорке: «Глазам видно, а ногам обидно», – смеясь, сказал Верещагин.

Наконец моряки добрели до источника света. Это был искусно замаскированный валунами костёр, вокруг которого сидели несколько пехотинцев.

– Приятной компании, братцы пехотинцы, – обратился Верещагин. – Разрешите погреться?

– Пожалуйста, милости просим. О, да никак моряки?

Моряки, протянув посиневшие от стужи руки, устроились поближе к огню.

– Ну и холодина, – заметил Ломидзе. – До костей пробирает!

– Это ещё терпимо. Вот погоди, зима придёт да завернёт под шестьдесят градусов…

Верещагин оглядел пехотинцев. Это была группа раненых.

– С переднего края? Как там?

– Бывает и туго! – сказал молодой боец с перевязанной головой. – Жмут нас егеря. Ежечасно, сволочи, бросаются в психическую атаку.

На северной стороне неба вспыхнули зеленовато-жёлтые лучи и, медленно поднимаясь над горизонтом, образовали блестящий световой венец – корону северного сияния с резко ограниченным внутренним и неопределённым, размытым наружным краем. А внутри дуги темнел полукруг, словно подымалось огромное потухшее солнце с мигающими далёкими точками звёзд.

Все, кто был у костра, стояли теперь на ногах.

– Северные ворота! – показал кто-то на чудесную арку с венчиком.

– Вот в эти ворота мы и пойдём, братишки, – с подъёмом сказал Верещагин. – Ведь не худо, а?

Но дуга уже менялась, теряла свои очертания.

– Мне пришлось сражаться и на Карпатах, и на Кавказе, – сказал пожилой пехотинец. – Побывали в Каракумах. Везде своя красота.

– Надо только уметь её видеть и любить, – поддержал Верещагин.