Владимир Арро - Поиски стиля

Море, к которому они подошли, было спокойным и плоским, с лунной дорожкой посредине. Звезды над ним были почему-то крупнее и светоноснее тех, которые Лиза видела во время полета. Григорий объяснил ей, что это от испарения, от насыщенности нижних слоев атмосферы земными парами. Лиза, сняв туфли, пошла по воде вдоль берега, брызгая и резвясь, как только может резвиться у теплого моря девушка севера. Когда она повернула обратно, она увидела, что Григория на берегу нет. На миг она испугалась, но тут же поняла, что он в море. Пилот плыл по лунной дорожке, возмущая вокруг себя воду, брызгаясь яркими брызгами во все стороны, и плечи его влажно светились.

– Можно и я? – крикнула Лиза, чувствуя уже свою зависимость от этого человека.

– Что вы сказали? – спросил Григорий издалека, но голос его прозвучал совсем рядом.

– Я тоже хочу! Можно?

– Полезайте! Но учтите, потом будет холодно!..

Лиза скинула легкое свое платье и поплыла к нему, фыркая и смеясь, оттого что кругом было много теплой соленой воды, светила луна, а впереди, навстречу ей тянулись руки милого человека Григория.

Достигнув друг друга, они счастливо засмеялись, перевернулись на спину и полежали рядом на воде, глядя в небо. С низкого берега вдруг взлетел самолет и, рокоча, мигая огнями, взмыл над морем. Пальцы Лизы коснулись руки Григория.

– Что ж он так поздно?

– Почему поздно? Всё относительно.

– А куда?

– Кто его знает. Нас всюду на Земле принимают.

– А вы не женаты?

– Пока нет.

Потом они поплыли наперегонки к берегу.

Лиза озябла в своем легком платьице: известно ведь, что ночью температура воздуха ниже, чем температура воды. Штурман Григорий накинул ей на плечи свой форменный китель, но и он плохо согревал Лизу, она дрожала. Тогда штурман, видя это, обнял ее и поцеловал. Лиза всё еще вздрагивала, и когда он спросил, холодно ли ей по-прежнему, она ответила, что нет, это не от холода, а от другого, и что она всегда знала, что это случится с нею не просто так, а где-нибудь в воде или воздухе. А Григорий погладил её мокрую голову и сказал, что так он ее себе и представлял, свою избранницу, и особенно часто думал о ней во время полетов.

Через несколько дней в Ленинграде они поженились. На скромном свадебном ужине все видели, что Николай Петрович, отец невесты, все еще не может прийти в себя от Лизиного поступка, но во главе стола сидела такая блестящая пара, что никто не одобрял его настроения.

– Всё я, всё я, старый дурак, – бормотал старый пилот, подсаживаясь к Лизиному отцу. – У самого дочь, но, знаете, вялая…

Как командир корабля Кузьма Иванович не мог не чувствовать своей ответственности, но как человек он радовался за Лизу и за Григория.

Николай Петрович пригласил дочь на вальс. Так как помещение было небольшое, гости воздержались от танца, дав возможность отцу и дочери напоследок потанцевать.

– Лиза, вальс женщина танцует, слегка откинувшись, – сказал Николай Петрович, улыбаясь. – И головка закинута чуть-чуть влево.

– Хорошо, папа.

И хотя обмен репликами был дружелюбный, и Лиза тотчас откликнулась на его замечание, Николай Петрович понял, что это последнее его напутствие на всю ее дальнейшую жизнь.

Теперь Лиза вместе с экипажем Кузьмы Ивановича, благодаря своему знанию иностранных языков, летает на международных авиалиниях. Из каждого рейса она что-нибудь привозит отцу, из Лондона, например, она привезла ему зонт-трость. Отправляясь по вечерам на прогулку по набережным каналов, он прихватывает с собой Лизин подарок. И каждый раз в долгих воображаемых диалогах с дочерью он пытается ещё чем-либо оснастить ее самостоятельную замужнюю жизнь. «О своем муже, Лиза, нельзя говорить: мой супруг. Так говорят о муже подруги. А о своем только: это мой муж». Он не знал и не мог знать, что представляя Григория, Лиза всегда говорит: а это мой штурман.

1969

У самых дверей Дунин подумал: «А хорошо, если б ее не было дома». Он подумал так не оттого, что не питал к ней никаких чувств, а просто потому, что устал ходить по музеям. Он был не молод и в выходной день любил, напившись кофею, приколоть к кульману ватманский лист и, слегка прищурившись, свободно касаться его остро отточенным карандашом. Он был талантлив, этот Дунин, поэтому каждая линия была нанесена им неспроста. Как и всякому талантливому человеку, Дунину не хватало времени, чтобы подумать о самых насущных потребностях своего естества. Единственно стоящим делом он, конечно, считал нанесение линий.