Сомерсет Моэм - Луна и шесть пенсов

Наконец она поднялась и пригласила дам перейти в гостиную. Стрикленд закрыл за ними дверь и, перейдя на другой конец стола, сел между адвокатом и правительственным чиновником. Он налил всем портвейна и предложил сигары. Адвокат отметил отличное качество вина, и Стрикленд сообщил, где его купил. Возник оживленный разговор о сортах вин и табака. Потом адвокат упомянул об интересном деле, которым сейчас занимался, а полковник заговорил об игре в поло. Лично мне сказать было нечего, и я молчал, силясь изобразить интерес к предметам обсуждения, и, так как никто не обращал на меня ни малейшего внимания, стал на досуге рассматривать Стрикленда. Он оказался крупнее, чем я ожидал: почему-то я воображал его худощавым и невзрачным, а на самом деле это был здоровяк с большими руками и ногами, и вечерний костюм сидел на нем мешковато. Он вызвал у меня представление о принарядившемся кучере. Лет ему было около сорока, не красавец, но и не урод; черты лица правильные, но какие-то преувеличенные, что создавало невыгодное впечатление. Он был гладко выбрит, отчего его большое лицо выглядело неприлично голым. Рыжеватые волосы подстрижены слишком коротко, глаза маленькие, серо-голубые. Словом, совершенно заурядная внешность. Мне стало понятно смущение миссис Стрикленд: такой человек вряд ли мог принести ей «очки» в среде художников и литераторов. В нем не было ни капли светскости, но это еще куда ни шло, однако не было и ничего необычного, эксцентричного, что выделяет из толпы. Просто добрый малый, скучный, честный и совершенно неинтересный. Такими людьми можно восхищаться, но общаться с ними не тянет. Мистер Стрикленд был просто никто. Пусть он полезный член общества, хороший муж и отец, честный маклер, но это не повод тратить на него свое время!

В городе становилось жарко и пыльно. Все планировали куда-нибудь сбежать. Миссис Стрикленд с семейством собралась на побережье Норфолка, где дети могли плавать, а муж играть в гольф. Мы распрощались, договорившись встретиться осенью. Но за день до отъезда, выходя из магазина, я встретил миссис Стрикленд в обществе сына и дочери; она, как и я, делала последние покупки перед тем, как покинуть Лондон, и так же, как и я, обливалась потом. Я предложил им поесть вместе мороженого в ближайшем парке.

Кажется, миссис Стрикленд была рада показать мне детей и потому с готовностью согласилась. В жизни они оказались еще привлекательнее, чем на фотографиях, у матери было полное право ими гордиться. Я был еще достаточно молод, и потому они, не стесняясь, весело болтали со мной обо всем на свете. Дети были прекрасные – здоровые юные создания. А под сенью деревьев жара почти не ощущалась.

Когда спустя час они уехали на такси домой, я лениво поплелся в клуб. На душе было слегка тоскливо, я испытал некоторую зависть, созерцая чужое семейное счастье, которое только что мне приоткрылось. Похоже, они искренне любили друг друга. Об этом говорили общие шуточки, словечки, непонятные постороннему, но их смешившие до упаду. Чарльз Стрикленд мог казаться скучноватым из-за отсутствия в его разговоре словесного изыска, непременного в определенном кругу, однако его интеллект соответствовал окружению, а это гарантия не только определенного успеха, но в еще большей степени счастья. Миссис Стрикленд была обворожительной женщиной, и она любила его. Я представил себе их жизнь, не замутненную никакими подозрениями, честную, благопристойную и полную смысла благодаря этим двум здоровым, прекрасным детям, которым предназначено продолжить крепкие традиции их расы и сословия. Со временем супруги состарятся, а их дети тем временем возмужают, обретут свои семьи: сын женится на прелестной девушке, будущей матери здоровых ребятишек; дочь выйдет замуж за крепкого, красивого парня, скорее всего военного; и когда супруги в преклонные годы, прожив достойную и полезную жизнь, уйдут в мир иной, их оплачут любящие родственники.

Такова, вероятно, жизнь множества супружеских пар, и в этой жизни есть своя безыскусная прелесть. Приходит на ум тихий ручеек, мирно струящийся по зеленому лугу в тени роскошных деревьев, пока не впадет в большое море – настолько спокойное, тихое и равнодушное, что вам становится немного не по себе. Возможно, все дело в странности моей натуры, сказывавшейся уже в молодые годы, когда мне казалось, что участь большинства людей, хотя она, безусловно, имеет общественную ценность, имеет пресноватый привкус. Я признавал спокойствие и достоинство упорядоченного счастья такой жизни, но бурлящая молодая кровь жаждала другого. Простые, безмятежные радости отпугивали меня. В сердце зрело желание вкусить другой – опасной жизни. Меня не пугали острые рифы и предательские мели – только бы жизнь моя изменилась, я жаждал перемен и неведомых волнений.