Когда хозяйка, у которой, по ее собственному выражению, недоставало более половины всех жизненно важных внутренних органов, а остальные находились в угрожающем состоянии, вернулась в свою бездонную пещеру сладострастия, одного ее вида было достаточно, чтобы изгнать из головы Курта любые мысли о спасении. Она натянула не только седой плешивый парик, но и что-то напоминавшее платье, синее и ниспадающее, которое – что бы это ни значило – разрушило их странный утренний ритуал навсегда.
– Вы правы, – смиренно произнес Курт. – Это шанс всей моей жизни.
Кто-то или что-то закопошилось внизу, в оставленной Вильхельмом комнате. Полоска холодного солнца закрутила водоворотом пыль вокруг незаправленной постели, и кровать слегка поскрипывала на собрании сочинений Хёрупа, которые Вильхельм украл у министра иностранных дел, когда они жили в Студиергордене [1] Студенческое общежитие в Копенгагене, было построено по проекту известного датского архитектора Мартина Борха в 1923 году. – Здесь и далее, если не указано иное, приводятся примечания переводчицы.
, в те далекие времена, когда никто из них и не мечтал достичь вершин власти, на которых они теперь оказались. Тяжелые шторы источали зловоние, как будто пот пробивался сквозь дешевый парфюм. Возможно, ангел с лепнины на потолке морщил нос от запаха мочи из перевернутой напольной вазы – ею Вильхельм пользовался, когда, пьяный и отчаянный, не мог заставить себя выйти из комнаты. И возможно, в этот самый момент одна из маковых барышень выворачивалась из случайных объятий, пробужденная воспоминаниями о чем-то невероятном, что когда-то произошло с ней, – о чем-то, что стоило забыть, если хотелось жить дальше. Невозможно вообразить, что даже тень всего этого тянулась через сердце хозяйки в тот момент, когда она с улыбкой на губах, обнажавшей ее протезы с голубизной обезжиренного молока, протянула Курту Беглецу ручку и бумагу, чтобы ответить на объявление.
С уверенностью можно заявить: она не осознавала, что этим поступком подписывала смертный приговор единственной форме любви, которую когда-либо знала.
Лизе, совершенно отсутствующая, проснулась в слабом синем ночном свете от того, что Грета приподнялась с прямой спиной в своей кровати, как в саркофаге; сухие горящие глаза пристально смотрели на Лизе.
– Я боюсь сойти с ума, – произнесла она.
– Для этого у тебя нет никаких причин. – Лизе успокоила ее. – Просто слабые нервы.
Охваченная жизнерадостностью и физическим благополучием, она проскользнула под кожу Грете и умелой рукой отправила замысловатые откровенные мысли обратно на дно ее кристально-чистого внутреннего мира. Крепкое и красивое тело Греты осторожно опустилось и откинулось на подушку, и голосом обыкновенной домохозяйки она произнесла:
– Лизе, включи свет, выкурим по одной.
Тем самым она помогала Лизе отсутствовать, сама об этом не подозревая. Этому ее научили многочисленные недели совместного житья. Она никогда не оставляла Лизе выбора: решала за нее, руководила и управляла любым ее движением. Сейчас она решила, что Лизе не стоит спать, а нужно покурить. Они лежали, приподнявшись на локтях, при свете ночника и приглушенно беседовали, и их совсем не смущало, что снаружи кто-то кричал. Это всего-навсего новенькая, которая пока просто не разобралась, что к чему. По правилам курить в постели запрещалось, как и зажигать свет ночью, но соблюдение этого предписания никого особо не интересовало. Напротив, если долгое время проявлять признаки ненормального поведения, вас исключат из закрытого отделения для душевнобольных женщин. Каждый согласится со мной, что кричать посреди ночи, бегать голышом по длинному коридору или, что хуже всего, бить цветочные горшки, которыми кухарка фру Водсков, истинная управляющая отделения, украшала узкие подоконники, – всё это ненормально. Такой дерзости не было никаких извинений даже для новеньких, и главному врачу во время его поспешных еженедельных визитов больше не приходило в голову искать оправдания в защиту провинившейся. И в те немногие разы, когда он всё-таки пытался это сделать, фру Водсков всё равно превращала жизнь самонадеянных пациенток в ад, еще худший, чем снаружи, о котором ты, мой любимый, знаешь не понаслышке. Тем болванам, что до сих пор верят, будто миром руководит разум, могло бы, естественно, показаться, что здесь выписывают больных и держат здоровых, но Лизе и Грета вложили всю свою хрупкую безопасность в это кроткое, установленное законом безумие, что и было их самым ярым желанием, – остаться здесь.
Читать дальше