Френсис Фицджеральд - Ночь нежна

В четыре часа следующего дня у ворот остановилось вокзальное такси, и из него вышел Дик. Вмиг утратив самообладание, Николь сбежала с террасы ему навстречу, лихорадочно стараясь взять себя в руки.

– А где машина? – спросила она.

– Я оставил ее в Арле – мне надоело сидеть за рулем.

– Из твоей записки я поняла, что ты уезжаешь на несколько дней.

– Мне помешал мистраль с дождем.

– Но ты доволен поездкой?

– Настолько, насколько бывает доволен человек, которому удается на время от чего-то убежать. Я довез Розмари до Авиньона и там посадил на поезд. – Они не спеша дошли до террасы, и он поставил чемодан на пол. – Я не стал писать об этом в записке, чтобы ты бог весть что себе не вообразила.

– Очень предусмотрительно с твоей стороны. – Николь почувствовала себя уверенней.

– Хотел выяснить, прибавилось ли у нее что-нибудь за душой, а выяснить это можно было, только оставшись наедине.

– И как – прибавилось?

– Розмари не повзрослела, – ответил он. – Вероятно, оно и к лучшему. А ты чем занималась?

Она ощутила, как у нее по-кроличьи задергалось лицо.

– Вчера вечером ездила потанцевать – с Томми Барбаном. Мы отправились…

Поморщившись, он перебил ее:

– Не надо мне ничего рассказывать. Независимо от того, что ты делала, я не хочу ничего знать определенно.

– Да тут и знать нечего.

– Да ладно, ладно, – сказал он и добавил так, словно отсутствовал целую неделю: – Как дети?

В доме зазвонил телефон.

– Если это меня – меня нет, – предупредил Дик и торопливо повернулся, чтобы уйти. – Мне нужно кое-чем заняться у себя в кабинете.

Николь дождалась, пока он скроется за родником, затем вошла в дом и сняла трубку.

– Николь, comment vas-tu? [72]

– Дик дома.

Томми застонал.

– Давай встретимся в Канне, – предложил он. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Я не могу.

– Скажи, что ты любишь меня. – Она молча кивнула в трубку. – Скажи, что любишь, – повторил он.

– Да, да, но сейчас ничего нельзя сделать.

– Брось, конечно же можно, – нетерпеливо возразил он. – Дик прекрасно понимает, что между вами все кончено. Совершенно очевидно, что он сам от тебя отступился. Чего же он может требовать?

– Не знаю. Но я должна… – она запнулась, чуть не сказав «сначала спросить у Дика», и вместо этого произнесла: – Я тебе завтра напишу или позвоню.

Она слонялась вокруг дома, весьма довольная тем, что сделала. Сознание собственной порочности доставляло ей удовлетворение: она больше не была охотницей на дичь, запертую в загоне. Вчерашний день вспоминался в мельчайших подробностях, и эти подробности заслоняли память о таких же счастливых моментах того времени, когда ее любовь к Дику была свежа и безоблачна. Она уже думала о той любви немного снисходительно, и ей начинало казаться, будто с самого начала то была не столько любовь, сколько сентиментальная привязанность. Беспринципная женская память легко отринула все, что она чувствовала до замужества, в моменты тайной близости с Диком в разных закоулках мира. Поэтому ей нетрудно было лгать вчера Томми, уверяя его, что никогда прежде она не испытывала такого полного, такого всепоглощающего, такого предельного…

…Но затем угрызения совести и сознание собственного предательства, так бесцеремонно выкинувшего из памяти больше десяти лет жизни, заставили ее направиться к святилищу Дика.

Бесшумно приблизившись, она увидела, что он сидит в шезлонге позади своего домика у края обрыва, и некоторое время тихо наблюдала за ним издали. Он был погружен в свои мысли, в свой, лишь ему принадлежащий мир, и по едва заметным мимическим признакам – по тому, как он слегка поднимал или хмурил брови, щурился или шире открывал глаза, сжимал губы, шевелил пальцами, – она догадывалась, что в нем внутренне, шаг за шагом разворачивается история его жизни. Его, не ее. Вот он стиснул кулаки, наклонился вперед, и на лице появилось выражение муки и отчаяния, след которого остался во взгляде даже после того, как он расслабился. Едва ли не впервые в жизни ей стало жалко его – тому, кто пережил душевный недуг, трудно испытывать жалость к здоровым, и хоть на словах Николь часто отдавала должное тому, что именно он вернул ее в мир, который был для нее почти утрачен, она привыкла думать о Дике как о неиссякаемом источнике энергии, человеке, не знающем усталости. Она забыла о том, сколько горя причинила ему, как только смогла забыть о горе, пережитом ею самой. Знает ли он, что больше не властен над нею? Хотел ли он всего этого? Сейчас она жалела его так же, как когда-то жалела Эйба Норта с его постыдным финалом, как жалеют беспомощных детей и стариков.