Френсис Фицджеральд - Ринг

Ф.Скотт Фицджеральд

Ринг

Эссе

Человек, который сейчас пишет эти слова признания, в течение полутора лет был самым близким товарищем Ринга Ларднера; потом география нас разлучила, и встречались мы редко. В 1931 году, когда мы с женой последний раз его навестили, он выглядел уже умирающим. Было невыносимо видеть простертыми на больничной койке эти шесть футов и три дюйма доброты. Пальцы его дрожали, когда он зажигал спичку, кожа на его красивой голове натянулась, словно к нему приросла маска, изображающая горе и душевную боль.

А когда в 1921 году мы с ним познакомились, он производил совсем другое впечатление - казалось, уверенности в себе, жизненной силы у него в избытке, и он любого переживет и выдержит непосильное для других напряжение и в работе, и в игре. Только что вся страна хохотала над его знаменитой сагой о котеночке и воротничке (речь там шла о бейсбольном тотализаторе и о том, как котенок порой превращается в воротник); самому ему повезло в этой игре - на воротник его жене пошел не котеночек, а отличный соболь. В те дни его интересовали люди, спорт, бридж, музыка, театр, литература, газеты, журналы. Но хотя я об этом и не догадывался, перемена в нем уже началась - над ним уже нависла тень того безысходного отчаяния, которое преследовало его все эти двенадцать лет, до самой смерти.

Он уже тогда почти не спал - разве что когда позволял себе короткую передышку и предавался простым радостям, всего чаще игре в гольф с друзьями - Грэнтлендом Райсом или Джоном Уилером. Сколько раз мы проводили в разговорах всю ночь, опустошая бутылку за бутылкой ящик канадского эля, а на рассвете Ринг потягивался, зевая, и говорил: "Дети, надо думать, уже в школе, так можно и домой пойти".

Ему не давали покоя чужие горести. Как он страдал, например, когда доктора приговорили к смерти карикатуриста Тэда (в конце концов едва ли не пережившего самого Ринга), - ему казалось, что в таких случаях он может и должен что-то сделать. Он бился над страницей, выполняя свои договоры, один из которых - на серию юмористических рассказов о "бушере" - оказался для него просто мукой, и было ясно, что в своей работе он не находит ни цели, ни смысла, а просто "записывает", что увидит. Поэтому всеподавляющее свое чувство ответственности он предпочитал использовать в помощь людям, которые его окружали. Одного он знакомил с директором театра, другому подыскивал место, для третьего сложными путями добивался приема в члены гольф-клуба. Нередко усилия, которых все это от него требовало, явно не соответствовали самой цели, но дело в том, что Ринг начал сдавать: он работал честно и добротно до самого конца, но в последние годы перестал получать от работы какое бы то ни было удовольствие.

Примерно тогда же (1922 г.) один издатель решил снова выпустить все его прежние книги и собрать под переплет недавно напечатанные рассказы. У Ринга появилось наконец чувство, что он часть литературного мира и что у него есть свои читатели, а статьи Менкена и Ф.П.А., отдававших ему должное как большому писателю, доставили ему известное удовлетворение. Но не думаю, чтобы он все это принимал так уж всерьез; понять это трудно, и все-таки я убежден, что он, в общем-то, был равнодушен ко всему, кроме своих личных отношений с немногими людьми. Вспомнить только, как он смотрел на своих подражателей, не укравших у него разве что рубашки с тела - пожалуй, лишь Хемингуэя обирали столь же методично. Воровавшие были обеспокоены больше, чем обворованный Ринг, который считал, что надо им помочь, если какой-то его прием окажется им не по зубам.

Все эти годы, когда он много зарабатывал и упрочивал свою репутацию как наверху, у издателей, так и внизу, у читательской массы, два стремления оставались для Ринга более важными, чем книги, благодаря которым будут помнить его имя. Он хотел стать музыкантом, даже иногда шутливо принимался оплакивать погибшего в нем композитора; и еще он хотел писать для эстрады. О его отношениях с театральными деятелями можно сочинить целый роман: вечно они заказывали ему материал, тут же забывая о своем заказе, или брали у него либретто, а спектакль не ставили. (О Зигфельде у Ринга есть полные иронии воспоминания. Лишь с помощью практичного Джорджа Кауфмана страстное желание Ринга исполнилось; но к этому времени он был уже слишком болен, и настоящей радости это ему не принесло.

Я говорю обо всем этом к тому, что сделанное Рингом, сколь бы значительным оно ни было, меньше того, что он мог бы сделать, а причина в его циничном отношении к собственному творчеству.