Френсис Фицджеральд - Ночь нежна

Она решительно не желала смотреть на Дика, и в конце концов, извинившись, он ушел в дом. Через открытую дверь она увидела, как он залпом выпил подряд два стакана воды, и еще больше ожесточилась против него.

– Николь… – начал было Томми, но запнулся и стал откашливаться, чтобы прочистить осипшее горло.

– Хотите, я дам вам особую камфорную растирку? – предложила она. – Это американское средство – Дик в него верит. Подождите минутку, сейчас принесу.

– Вообще-то мне пора ехать.

– Во что верит? – поинтересовался Дик, выходя и снова опускаясь на стул.

Когда Николь вернулась с баночкой, оба сидели на тех же местах, но она догадалась, что в ее отсутствие они повздорили из-за какой-то ерунды.

Шофер уже дожидался у дверей с чемоданом, в котором лежала вчерашняя одежда Томми. При взгляде на Томми, облаченного в одолженный ему Диком костюм, она испытала какую-то ложную жалость к нему – словно к человеку, который не мог позволить себе так одеваться.

– Когда приедете в отель, натрите этим грудь и шею, а затем подышите над баночкой, – сказала она.

Провожая взглядом удалявшегося Томми, Дик, понизив голос, сказал:

– Слушай, не отдавай ему всю банку, ты же знаешь, что здесь этого средства не достать, придется выписывать из Парижа.

Томми развернулся и сделал несколько шагов обратно, к дому, теперь он мог слышать их. Всех троих освещало солнце, фигура Томми перекрывала вид на машину прямо посередине, так что казалось: стоит ему наклониться вперед – и та окажется у него на спине.

Николь спустилась на тропинку и крикнула:

– Берегите ее! Это чрезвычайно редкое средство.

Она почувствовала, как Дик молча вырос рядом с ней, перешла на другую ступеньку и помахала вслед машине, увозившей Томми с бесценной камфорной растиркой. Потом повернулась к мужу, чтобы покорно принять свою дозу лекарства.

– Не было никакой необходимости проявлять подобную щедрость, – сказал Дик. – Нас в семье четверо, и уже много лет, как только у кого-то появляется кашель…

Они посмотрели друг на друга.

– Всегда можно заказать еще банку… – Николь вдруг почувствовала, что ею овладела привычная робость, и покорно поплелась за ним наверх, где он, не говоря ни слова, лег на кровать.

– Хочешь, чтобы ленч тебе принесли сюда? – спросила она.

Он едва кивнул, молча уставившись в потолок. Николь неуверенно отправилась отдавать распоряжение. Когда она снова поднялась и заглянула в спальню, его синие глаза были будто прожекторы, обшаривающие темное небо. Она с минуту постояла в дверях, сознавая свою вину перед ним и от этого робея войти… Потом протянула руку, будто хотела погладить его по голове, но он отпрянул, как настороженный зверь. Николь больше не могла этого выносить; будто получившая нагоняй кухонная прислуга, она в панике ринулась вниз по лестнице, объятая страхом: что сможет дать теперь этот опустошенный мужчина ей, все еще обреченно припадавшей к его оскуделой груди.

Неделю спустя Николь и думать забыла о мимолетном увлечении Барбаном – она вообще не умела долго думать о людях и легко их забывала. Но когда настала первая июньская жара, она узнала, что он в Ницце. Томми прислал записку, адресованную им обоим. Сидя на пляже под зонтом, она открыла ее, вместе с другой почтой прихваченную из дома, и, прочтя, перебросила Дику, а тот взамен бросил ей на колени, прикрытые пляжной пижамой, телеграмму:

«Дорогие буду у Госса завтра сожалению без мамы надеюсь увидеться».

– Что ж, буду рада ее повидать, – угрюмо сказала Николь.

Но когда на следующее утро она шла вместе с Диком на пляж, ее снова одолело дурное предчувствие, что в нем зреет какое-то отчаянное решение. С того злополучного вечера на яхте Голдинга она сердцем чуяла, что́ происходит. Столь хрупким было ее положение – между надежностью старой опоры, всегда гарантировавшей безопасность, и неминуемостью прыжка с непредсказуемым приземлением, которое изменит сам химический состав ее крови и мышц, – что она не смела открыто и честно настроить свое сознание на его осмысление. Образы Дика и ее самой, изменчивые, нечеткие, маячили перед мысленным взором, словно призраки, извивающиеся в фантасмагорическом танце. В последние месяцы каждое сказанное слово, казалось, несло какой-то подтекст, смысл которого должен был вскоре проявиться при обстоятельствах, определять которые будет Дик. Ее нынешнее непрочное и неустойчивое душевное состояние – между долгими годами существования в стерильной среде, пробудившими к жизни те свойства натуры Николь, которые заглушила ранняя болезнь и до которых Дик так и не смог добраться, не по своей вине, а потому что никому не дано проникнуть в чужую душу до конца, и ожиданием перемен – хоть и было, быть может, обнадеживающим, но вселяло тревогу. Больше всего в их нынешних отношениях ее огорчала растущая апатия Дика, в настоящий момент принявшая форму пьянства. Николь никогда не знала, что ее ждет: будет ли она сокрушена или помилована. Неискренние интонации Дика сбивали ее с толку; пока он мучительно медленно разворачивал дорожку для разбега, она не могла предугадать, ни как он поведет себя в следующий момент, ни что случится в конце, в момент прыжка.