Пелам Вудхаус - Парни в гетрах

И он как раз взвешивал, так как был взыскательнейшим критиком своих творений, нельзя ли еще чуточку пополировать последнюю строку, когда его взгляд привлекло нечто ослеплявшее блеском и алостью, и, вглядевшись повнимательней, он обнаружил, что занавески его спальни охвачены огнем.

Не стану делать вид, будто мой племянник Мордред во всех отношениях был хладнокровным человеком действия, однако ситуация сложилась для него привычная, и он знал, чего она требует.

– Пожар! – закричал он.

Из окна верхнего этажа высунулась голова. Он узнал в ней голову капитана Биффинга.

– А? – сказал капитан Биффинг.

– Пожар!

– Что?

– Пожар! – повысил голос Мордред. – «П», как в «Полли», «О», как в «Освальде»…

– А! Пожар? – сказал капитан Биффинг. – Ладненько!

И вскоре дом начал извергать своих обитателей.

В последующем, боюсь, Мордред не показал себя с особым блеском. Наш век – век специализации, и вне своей сферы специалист теряется. Гений Мордреда, как мы убедились, сосредоточивался на запаливании пожаров. А гашение их требовало совсем иных навыков, которыми он не обладал. В процессе выгорания серии его квартир он ни разу деятельного участия не принимал, удовлетворяясь тем, что спускался к швейцару и просил его подняться и посмотреть, не может ли он что-нибудь сделать. И вот теперь под взглядом ослепительных глаз Аннабель Спрокетт-Спрокетт он дорого дал бы, чтобы самому распоряжаться борьбой с огнем, но от суровой правды не уйти никуда – Биффи и Гаффи просто вытеснили его со сцены.

У Мордреда сжималось сердце при виде отвратительной компетентности этих ребят. Они потребовали ведер. Они организовали цепь. Фредди Бут грациозно взобрался на балкон, и Алджи Фрипп, стоя на тачке, подавал ему все необходимое. А после того как Мордред, стараясь внести свою лепту, подставил ножку Джеку Гаффингтону и опрокинул два ведра воды на Теда Проссера, ему недвусмысленно посоветовали отвалить подальше и остаться там.

Какие черные десять минут для злополучного молодого поэта! Одного взгляда на искаженное лицо сэра Мургатройда, наблюдавшего тушение, было достаточно, чтобы открыть ему глаза на то, как тяжко переживает благородный старец опасность, угрожающую дому его предков, и каким жгучим будет его негодование против субъекта, из-за которого эта опасность возникла. То же относилось и к леди Спрокетт-Спрокетт, и к Аннабель. Мордред видел тревогу в их глазах, и мысль о том, что вскоре глаза эти обратят на него взоры, полные упрека, заставила его похолодеть до мозга костей.

Вскоре на балкон вышел Фредди Бут и объявил, что все в порядке.

– Огонь погашен, – объявил он, изящно спрыгивая на газон. – Кто-нибудь знает, чья это комната?

Внутренности Мордреда свела судорога, но великолепное мужество Муллинеров послужило ему опорой, и он выступил вперед.

– Моя, – просто сказал он.

И сразу оказался в центре внимания. Шестерка молодых людей сосредоточила на нем свои взгляды.

– Ваша?

– Ах, значит, ваша?

– Что произошло?

– Как начался пожар?

– Да, как он начался?

– Должен же он был как-то начаться, – сказал капитан Биффинг, мысливший на редкость логично. – Я хочу сказать, он же как-то начался, понимаете? А?

Мордред унял дрожь в своем голосе:

– Я курил и, видимо, бросил сигарету в корзину для бумаг. А так как она была полна бумаг…

– Полна бумаг? Но почему она была полна бумаг?

– Я писал стихи.

Шестерка уставилась на него в недоумении.

– Что? – сказал Тед Проссер.

– Что писали? – сказал Джек Гаффингтон.

– Писал стихи? – осведомился капитан Биффинг у Томми Мейнпрайса.

– Во всяком случае, я так понял, – ответил явно потрясенный Томми Мейнпрайс.

– Типчик писал стихи. – Фредди Бут просветил Алджи Фриппа.

– Ты хочешь сказать, что типчик писал стихи?

– Вот-вот! Стихи.

– Чтоб мне!

– И мне чтоб!

Терпеть их нескрываемое презрение было невыносимо. Мордред изнывал. Слово «стихи» переходило из уст в уста, и его не шипели только потому, что в нем не нашлось «ш». Рассудок твердил ему, что они болваны, филистеры, пошляки, которые не распознают редчайшую красоту, даже если ее подадут им на вертеле, но легче ему не становилось. Он знал, что ему следует презреть их. Но не так-то просто презреть кого-нибудь, если ты в халате и уж тем более если ты без носок и ночной зефир холодит тебе лодыжки. И потому он, как я уже упомянул, изнывал. В конце концов, когда он увидел, как дворецкий, вытянув губы трубочкой, наклонил голову к уху кухарки, которая была глуховата, и, бросив брезгливый взгляд в его сторону, начал шептать в это ухо, четко разделяя слога, в нем словно что-то сломалось.