Мэри Уэстмакотт - Неоконченный портрет

– Бабушка, ты уверена? Может, они спокойно лежат себе на месте. Где ты их хранишь?

– В ящике. Бесполезно проверять, Селия. Я там уже все перерыла.

– В котором ящике?

– В том, что справа. Она там проходила с подносом. Я положила их в рукавицы. Не ищи, детка, их там нет.

Серьги оказывались завернутыми в обрывок кружевной шали. Селия извлекала их и показывала бабушке. Бабушка удивлялась, радовалась, называя Селию хорошей умной девочкой, но продолжала подозревать Мэри в воровстве.

Подавшись вперед в своем кресле, она возбужденно шептала:

– Селия, твоя сумочка! Где ты оставила свою сумочку?

– У себя в комнате наверху.

– Сейчас там кто-то есть. Я слышу.

– Там убираются.

– Так долго? Нет, они ищут твою сумку. Всегда держи ее при себе.

Из-за слабеющего зрения бабушка не могла сама выписать чек. Селия стояла рядом и направляла ее руку. Когда чек был готов, бабушка отдавала его Селии.

– Ты заметила, что чек на десять фунтов, хотя по счету нужно оплатить чуть меньше девяти? Никогда не выписывай чек на девять фунтов, Селия. К девятке так удобно приписать нолик.

Бабушка как-то упускала из виду тот факт, что Селия сама обналичивала чек в банке, следовательно, только она могла его подделать.

Однажды Мириам осторожно сказала, что ей нужно бы сшить несколько новых платьев.

– Знаете, мама, то платье, которое на вас, протерлось почти насквозь.

Бабушка страшно огорчилась.

– Как? Мое бархатное платье?

– Вы не видите, но оно действительно в ужасном состоянии.

Бабушка издала горестный вздох, и ее глаза наполнились слезами.

– Как же так? Мне ведь сшили его в Париже.

Бабушка страдала оттого, что ее вырвали из привычной среды. После Уимблдона сельская жизнь казалась ей скучной. Ничего не случалось, гости являлись редко. Верная своему обычаю опасаться свежего воздуха, она носа не показывала на улицу, сидела, как и дома, в столовой, а Мириам читала ей вслух газеты. Так проходил день за днем.

Уже несколько дней Селия чувствовала легкое недомогание, а потом слегла с приступом неудержимой рвоты.

– Мама, может, это потому, что я беременна?

– Боюсь, что да. – Мама почему-то серьезно обеспокоилась.

– Разве ты не хочешь, чтобы у меня был ребенок?

– Нет, не хочу. Не так скоро. А ты очень хочешь?

– Не знаю. – Селия задумалась. – Мы с Дермотом никогда не говорили о ребенке. Мы знали, что он может быть, но… Я бы не хотела остаться без детей.

Дермот приехал на уик-энд. Селия чувствовала себя отвратительно.

– Что это с тобой, Селия? Почему тебя все время тошнит?

– Потому, наверное, что у меня будет ребенок.

Дермот ужасно огорчился.

– Господи, какой я дурак! Зачем я сделал с тобой это? Зачем я заставил тебя страдать?

– Но, Дермот, я ведь очень рада.

– А я не хочу ребенка. Ты станешь с ним носиться, а обо мне и думать забудешь.

– Вот и нет.

– Да. Вы, женщины, все одинаковые. Когда рождается ребенок, вы любите только его.

– Нет, Дермот, ты не прав. Я буду любить его, потому что это твой ребенок. Потому что твой, а не потому, что ребенок. А тебя я буду любить все равно больше всех.

Дермот отвернулся со слезами на глазах.

– Все равно это ужасно. Ты же можешь умереть.

– Ничего я не умру. Я здоровая как лошадь.

– Твоя бабушка говорит, что, наоборот, у тебя слабое здоровье.

– Ах, бабушка! Ее послушать, так все вокруг больные и умирающие.

Дермот еще не скоро успокоился. Селия была польщена его искренней тревогой. Когда они вернулись в Лондон, Дермот заботился о ней, понукал соблюдать режим и принимать лекарства от тошноты.

– В книгах написано, что после третьего месяца становится легче.

– Но три месяца – это очень долго. Я не хочу, чтобы тебя рвало три месяца.

– Тут уж ничего не поделаешь.

Ожидание ребенка ее разочаровало – в книгах она читала о другом. Раньше ей представлялось, как она шьет маленькие одежки и ее посещают прекрасные мысли о будущем малыше. Но какие прекрасные мысли могут посещать человека, который страдает от приступа морской болезни?

Тошнило не только с утра, но и вообще весь день с короткими перерывами. Жизнь превратилась в кошмар. Селия сидела дома, иногда для моциона совершая прогулки. Курсы пришлось забросить. От шитья кружилась голова. Все, что оставалось, – читать, лежа в кресле, или слушать богатые акушерские воспоминания миссис Стедман.

– Это было в то время, когда я носила Беатрису. Я пришла в лавку за брюссельской капустой. И вдруг – я хочу этот персик! Большой, сочный персик, какие богачи едят на десерт. Не успели они там и глазом моргнуть, как я его хвать – и съела. Парень, который отпускал мне капусту, просто остолбенел. Но лавочник – человек семейный – понял, в чем дело. Он сказал: «Ничего, сынок, не обращай внимания». Я сказала: «Простите, мне очень неудобно». А он и говорит: «Да ладно вам. У меня у самого семеро детей. И в последний раз моя жена требовала не что-нибудь, а маринованную свинину». – Переведя дыхание, миссис Стедман добавила: – Жаль, что с вами нет вашей мамы. Конечно, ей нельзя оставить вашу бабушку.