Берт Стайлз - Серенада большой птице

На земле, если немец промажет, то может стрелять еще и еще, а вот «фокке-вульф», что стрельнул по нас, оказывается уже далеко внизу, едва успеваю перевести дыхание. И зенитки бьют по всему строю, а не по кому-то в отдельности.

Возможно, какие-нибудь фанатики авиации и поднимут крик, что это из-за командования нам не удалось как следует показать себя. Может, так оно и есть. А может быть и нет.

Большинство из нас не против разделить с другими эту войну.

Только одно имеет значение — победа, а к ней есть только один путь.

Вот мы и на своем поле. Грузовика все еще нет, и я захожу за хвост самолета и ложусь на траву.

Это был самый заурядный рейс, никаких зениток, никаких истре­бителей, даже не пришлось пристраиваться, чтобы выпустить бомбы. Просто по прямой, потом разворот вправо и домой в тиши бело-го­лубого, залитого солнцем пространства.

Все зенитки были пристреляны ниже, по танкам, рвущимся сквозь заграждения, и «джипам», пылившим на дорогах Франции.

Наконец появляется грузовик, и мы спешим переодеться, чтобы по­спеть к радиопередаче. Ждем ее безрезультатно весь день, а мыслями там, где извивающаяся линия десантных судов и где упали бомбы, сброшенные сквозь облака в пустоту.

Один раз я взглянул туда, на юг Франции, и попробовал предста­вить, как там.

Я бывал в Париже, Авре, Нанси, Гавре, Сен-Дизье, Шербуре, Ка­ле... Я знаю, как зелены поля Нормандии. Но не видел никаких дев, пролетая над Орлеаном. Мне знакомы солнечные блики на Сене, по­ляны цветов и вырастающие из тумана горы в Альпах, к востоку от Шалона.

Теперь могу рассказать об искореженном небе Парижа, о вспышках зениток над всеми этими городами и портами. Когда напьюсь, может быть, расскажу об абвильских молодчиках Германа Геринга, кото­рые заявляли, что будут ковырять в зубах лонжеронами «летающих крепостей». Но о них не стоит рассказывать, потому что они все либо на том свете, либо куда-то исчезли еще до того, как я вошел в игру.

Но я бы мог рассказать о группе маневренных «мессеров-109», ко­торые некоторое время обретались над Туром.

Сейчас кажется, вроде этого никогда и не было. «Крепость» в не­бе, на расстоянии от трех до шести миль вверх от всего этого, и единст­венное, что здесь реально, — элероны и рычаги управления двигателя­ми, штурвал и педаль руля направления, кислородная маска, забитая слюной.

Зенитки становятся реальностью, когда цапнут за крыло или про­дырявят бензобак. Остальное время это просто жуткое видение из мяг­ких черных клубочков и желтых вспышек за окном кабины.

Вполне реальны «Мессершмитты-109», когда они заходят сверху слева, мигая посадочными огнями. И чересчур реальны, когда откры­вает пасть верхняя турель, носовой пулемет начинает строчить, а от удара двадцатимиллиметровки отлетает у самолета полхвоста.

Однажды я видел Шарпа в залитом кровью комбинезоне, он все выкручивал шею, чтобы увидеть свою рану. Я видел ногу с раз­дробленным коленом и разможженный череп стрелка, ноги оторва­ло у него как раз ниже бронекуртки. И был этот парень таким же мерт­вецом, как любой, кто полег сегодня на берегу. Убитый в небе — что убитый в траншее.

Но в «крепости» не бывает столько смерти, сколько в окопе. И за­пах ее до тебя не доходит, и звуки тоже; каждую ночь, пока удача с тобой, ты спишь на одном и том же месте и постель твоя всегда наго­тове, суха и удобна.

Я думаю о тех парнях на земле, что бредут по дорогам, продира­ются сквозь заросли, всегда настороже, всегда наготове, и, надеюсь, с делом своим они справятся нормально.

Теперь все иначе, чем накануне. Теперь я сам хочу сесть в свою боль­шую птицу и опять лететь на задание.

С тех пор как кончил летное училище, мне ни разу не доводилось испытать жажду боя. Теперь она во мне.

День спустя

Холодно утром, мрачно и тихо. Вылетов нет. Мы сидим около при­емника в комнате Флетча и слушаем радио, передают какие-то невразу­мительные сообщения, от них никакого толку.

К ленчу прибывает пара транспортных самолетов, в них новые эки­пажи, совсем свеженькие, невинные, они заполоняют всю столовку. На кухне мяса было на три дня, но когда в половине второго я туда про­тискиваюсь, то получаю лишь позавчерашнюю котлету.

Заходит Парада, а я сплю. «Пошли в оперативку,— подымает он меня. — Там сообщат задание».

Мы сидим в оперативном отделе после обеда, ожидая «добро» на вылет.

Туман покрыл самолеты, и ни слуху ни духу ни о каких вылетах.

Но никто особенно не зубоскалит. Позавчера, когда шла война только в воздухе, мы бы все изворчались, но с тех пор война измени­лась, и теперь все права ругаться у тех, кто сейчас в Нормандии.