Олдос Хаксли - Время должно остановиться

– Все великие умы мыслят одинаково, – заметила миссис Твейл.

И, улыбнувшись очаровательно игривой улыбкой, она постучала пальцем сначала по своему лбу, а потом – по его.

– Расскажи мне все о твоем выдающемся профессоре Лориа.

На мелодию «Однажды в зарослях бамбука», под аккомпанемент смеха Тимми Уильямса снова и снова:

Но это, разумеется, было не так. Он с самого начала и всегда знал, что это неправда.

И в непроницаемой тишине, которая сияла и пульсировала жизнью, снова появилось понимание. Более красивое, чем музыка Моцарта, более красивое, чем небо на закате или чем Венера, появившаяся между двух кипарисов.

И от тех кипарисов он двинулся по узлам решетки, чтобы обнаружить себя сначала в Пестуме на закате ветреного дня во все более сгущавшихся сумерках. А потом переместиться к воспоминанию о Долине белой лошади, где июльское солнце посылало отчаянно сильные лучи света в голубую расщелину между грозившими вскоре сойтись вместе тяжелыми грозовым тучами. А существовали еще «Кукурузный бог из Копана», «Последнее причастие святого Иеремии». И та вещица Констебля из музея Виктории и Альберта… Ах да, «Сусанна и старцы».

Но это не был мраморный бледный силуэт, волшебно прекрасный в своей наготе. Это снова Мими. Мими, развалившаяся на диване, коротконогая, нагая, но не прозрачная на фоне пестрой драпировки.

И опять его вовлекло внутрь безжалостного осознания небытия, такого отвратительного, что оно вызывало только омерзение к самому себе, только стыд, осуждение и смертный приговор.

Чтобы уйти от этой невыносимой боли, он снова окунулся в разрез между полами халата, к ласкам и любовным играм, к сигарам и к смеху. Но на этот раз свечение не померкло. Наоборот, оно сделалось ярким до полной нестерпимости и еще более невероятно красивым.

Затем страх сменился негодованием, взрывом гнева и ненависти. И каким-то чудом он в один момент вспомнил все грязные ругательства из своего словарного запаса – родные английские, с трудом заученные немецкие, французские и итальянские.

И взрыв озлобления, поток этих жутких слов принес немедленное облегчение. Интенсивность свечения заметно ослабела, и он снова отстранился от страшного понимания, которое заставляло судить себя и приговаривать к позору. Не осталось ничего, кроме красоты где-то далеко, всего лишь фоном, как небо после заката. Но он теперь видел эту красоту насквозь, понимал, что она служит лишь приманкой и склоняет тебя к какому-то из самых ужасных способов самоубийства.

Самоубийство, самоубийство – они все хотели, чтобы ты наложил на себя руки. И тут же он увидел фрагмент себя самого в книжном магазине Бруно, а потом Бруно по дороге на вокзал. Смотревшего на тебя этим своим странным взглядом, мягко убеждая в необходимости прощения, а потом еще пытавшегося загипнотизировать. Чтобы под гипнозом добиться твоего саморазрушения.

Соскользнув в сторону, на другую плоскость пространственной решетки, он вдруг вступил в соприкосновение со знанием, которое, как он сразу понял, принадлежало Бруно. Видение – смутное и расплывчатое – голых стен гостиничного номера, но тоже залитых светом. Только на этот раз свечение оказалось нежно-голубым. Голубым и почему-то воспринимавшимся музыкой. Мерцание и переливы сияния, бессловесная мелодия среди завитков невидимой раковины.

Красота, и умиротворение, и нежность – немедленно узнаваемые и немедленно отвергаемые. Познанные только для того, чтобы сразу их возненавидеть, облить грязью, осыпать ругательствами на четырех языках.

Святой Виллибальд, возносящий свои молитвы в номере затрапезного отеля. Святой Вунибальд, созерцающий свой пуп. Ослиная тупость. Достойно лишь презрения. И если дурак воображал, что такими дешевыми трюками сможет устыдить тебя и довести до желания добровольно расстаться с жизнью, то он глубоко заблуждался. Кем он себя возомнил, играя с этим проклятым светом? Но что бы он там о себе ни думал, он оставался все тем же старым Бруно, потрепанным жизнью букинистом с сыроватым интеллектом и единственным даром – впустую трепать языком.

Но затем он понял, что Бруно был не одинок, что познание Бруно света не оставалось единственным познанием. Существовала целая галактика такого знания. К свету через участие, единение со светом, который один только и давал им возможность бытия. Выделял человека, делал его узнаваемым в пределах целой вселенной вариантов, превращал его существование из всего лишь возможного в действительно реализованное.