Олдос Хаксли - Время должно остановиться

Повернувшись, он одарил ее одной из своих неотразимых ангельских улыбок.

– Что за вздор! – воскликнула Королева-мать. – Это может быть трудно, но, конечно же, возможно.

Слишком поздно вспомнив, что она не в состоянии оценить его улыбки, и почувствовав себя глупцом, Себастьян расслабил мышцы лица, придав ему серьезное выражение.

– Ну, я слушаю. Рассказывай! – скомандовала старая леди.

Он запинался, но старался, как только мог:

– Это подобно тому, словно вам… Я хотел сказать, словно вы вдруг что-то слышите. А затем оно начинает разрастаться само, понимаете, как кристалл в перенасыщенном растворе.

– В чем?

– В перенасыщенном растворе.

– А это еще что такое?

– О, это… Это среда, в которой выращивают кристаллы. Но если честно, – поспешил добавить он, – то метафора не совсем точная. Скорее уместнее сравнение с цветком, который вырастает из семени. Или даже со скульптурой. Добавляете понемногу глины, пока не получается статуя. А еще лучше представить себе…

Но Королева-мать оборвала его.

– Не понимаю ни слова из того, что ты говоришь, – прохрипела она. – Ты мямлишь что-то совсем уж невнятное.

– Мне очень жаль, – пробормотал он едва слышно.

– Я распоряжусь, чтобы Вероника занималась с тобой разговорным английским каждый день после обеда, пока я сама отдыхаю. А теперь попробуй начать про свою поэзию заново.

«Назад и вниз», смех и сигара. Очень долго ничего больше не было. Только этим из своего существа он и владел; всеми остатками своей личности, которые смог собрать. Ничего, кроме оставшихся в памяти трех слов, внезапного ощущения торжества и обмусоленного цилиндра из табака. Но этого хватало. Знание приносило радость и придавало уверенности.

А между тем на периферии сознания оставалось все то же свечение, но только внезапно, между двумя воспоминаниями, он понял, что оно несколько изменилось.

Поначалу яркий свет лился отовсюду и везде был одинаковым. Сияющая тишина. Беспредельная и равномерная. И в целом свет по-прежнему выглядел безупречным, а источник его неясным. Но в то же время складывалось впечатление, что, оставаясь таким же, каким было всегда, это безмятежное, не знающее границ блаженство и знание вдруг стали сдерживаться проникновением в него какой-то активности. Но активности, имевшей ту же структуру, подобие живой решетки в пространстве – повсеместной, бесконечно сложной, необычайно хрупкой. Безразмерная, во всю ширь раскинутая паутина, то сплетающаяся в узлы, то расходящаяся, состоящая из параллелей и спиралей, причудливых фигур и их странным образом искаженных проекций. Но все это сияло, двигалось, жило.

И снова единственный фрагмент своего существа вернулся к нему – все тот же, но теперь неким образом связанный с определенной фигурой в той яркой, тончайшим образом сплетенной решетке, нашедший определенное место на одном из бесчисленных уплотненных наростов паутины непрерывно пересекающегося движения.

«Назад и вниз», а потом неожиданный торжествующий смех.

Но эта структурная часть переплетения оказалась проекцией другой, где он вдруг нашел еще один, но более крупный фрагмент своей личности – и это тоже было воспоминание: образ маленького мальчика, пытающегося выбраться из канавы с водой, до колен промокшего и покрытого грязью. «Попался, Джон, попался!» – в воспоминании кричал он сам, а когда мальчик сказал: «Прыгай тоже, ты, трус несчастный», он снова крикнул: «Попался!» – и залился смехом.

Этот смех вернул сначала сигару, всю обслюнявленную, а еще ближе к центру необъятной решетки – память об ощущении большого пальца между губами, об удовольствии долгого сидения на унитазе за чтением «Журнала для мальчиков» и сладости торчащего во рту длинного лакричного леденца.

А стоило переместиться от проекции к проектору, как возник крупный образ существа из крепкой плоти, пропахшего дезинфицирующим мылом. И когда у него ничего не получилось на ночном горшке, фрейлейн Анна уложила его себе на колени и дважды отшлепала по попке, оставив затем лицом вниз на скамье, пока ходила за Spritze. Да, за Spritze, за Spritze… Только у этого было другое, английское название, потому что мама сама доставляла ему болезненно-приятное ощущение, когда ставила клизму. И когда такое происходило, то преобладал запах не дезинфекции, а фиалкового корня. И хотя он, конечно, мог бы при желании все сделать на горшке, все равно не делал… Ради этого мучительного удовольствия.