Олдос Хаксли - Время должно остановиться

Образ вещей, воспоминания о вещах. Вещах, связанных между собой, блаженно знакомых, но пока ясно не различимых.

Почти полностью заслоненный свет теперь лишь робко и нерешительно мерцал на периферии понимания. А в центре находились только вещи.

Вещи, все еще не опознанные, не полностью восстановленные воображением и памятью, без названий и даже без форм, но они явно присутствовали и, очевидно, не были порождением световой галлюцинации, поскольку не пропускали света.

И теперь, когда наступило световое затмение, и ничто не втягивало в сопричастность со слепящим сиянием, непрозрачность перестала казаться позорной. Сгусток счастливо сочетался с другим сгустком, небытие с другим непрозрачным небытием. Понимание этого не давало блаженства, но зато вселяло уверенность.

И с течением времени знание стало вырисовываться более четко, а вещи становились все более знакомыми, более определенными, более близкими. Настолько знакомыми и близкими, что окончательное узнавание становилось неизбежным.

Сгусток здесь, рассыпавшийся комок там. Да, но что же это все-таки такое? И откуда взялась непрозрачность, которая только и была их отличительным признаком?

Период неопределенности длился долго, хаос мелькавших вариантов никак не хотел проясняться.

А потом вдруг Юстас Барнак оказался тем, кто все понял. Да, непрозрачным сгустком из разметанной в бешеном танце пыли оказался сам Юстас Барнак. А комком за пределами его сущности, который виделся ему другим непрозрачным образом, была его сигара. Он вспоминал свою «Ромео и Джульетту», пока она медленно растворялась синим дымком между его пальцами. А с воспоминанием о сигаре пришла на память и фраза: «Назад и вниз». И смех. Пришел на память смех.

В каком контексте прозвучали эти слова? Над кем он смеялся? Ответа на эти вопросы не приходило. Только «назад и вниз» да еще этот окурок, распадающийся и непрозрачный. «Назад и вниз», а потом оглушительный хохот и нежданное торжество.

Теперь уже далеко, заслоненный образом этого обслюнявленного коричневого цилиндра из табака, забытый из-за этой фразы из трех слов и смеха, поблескивал скрытой угрозой яркий свет. Однако, не успев даже обрадоваться вновь обретенным воспоминаниям о вещах, насладиться тем, что снова знает, кто он такой, Юстас Барнак перестал осознавать свое существование.

Прежде чем лечь спать, Себастьян отдернул шторы на окнах, и вскоре после половины восьмого проникший в комнату луч солнца коснулся его лица и разбудил. За окном слышалось пение птиц и перезвон церковных колоколов, а между мелкими белыми облачками небо сверкало такой ослепительной голубизной, что, отказавшись от соблазна еще поваляться в огромной и удобной кровати, он решил встать и отправиться на разведку, пока остальные еще не поднялись.

Выбравшись из постели, он первым делом принял ванну, внимательно изучив подбородок и щеки, чтобы выяснить, не пора ли воспользоваться бритвой, и заключив, что время пока не пришло. Затем он тщательно оделся в чистую рубашку, серые фланелевые брюки и менее заношенный из двух своих твидовых пиджаков, которые стали маловаты, но, по настоянию отца, должны были дожить хотя бы до июня. В довершение немного приведя щеткой в порядок свои непослушные кудри, он спустился вниз и вышел в парадную дверь дома.

Внешне сад выглядел не менее романтичным, чем при лунном свете, открывая себя во всех продуманных деталях ландшафтного дизайна, сверкая всеми оттенками листвы и успевших распуститься апрельских цветов. Шесть фигур богинь стражами выстроились вдоль террасы, и между теми двумя, что высились в центре, широкая лестница вела от одной площадки к другой, мощеной и окруженной парапетом, а потом еще ниже посреди колоннады кипарисов к зеленой лужайке, обрамленной низкой полукруглой стеной, за которой насколько хватал глаз разметался в отдалении хаос из коричневых и розовых крыш. Поверх них в самом средоточии городского пейзажа плавал купол собора. Себастьян спустился к подножию ступеней и посмотрел поверх подпорной стенки. Прямо под ней протянулись вдоль склона виноградники, все еще безлистые, походившие на целый акр рук мертвецов, отчаянно и беспорядочно тянувшихся к свету. И здесь же, позади кипарисов, росла очень старая фига, вся состоявшая из сухих узлов коленей и суставов пальцев, чьи ветви-локти выглядели бледными, как человеческие кости на фоне неба. Потрясающий узор из синего с белым, когда присмотришься к дереву! «Как вид на небеса, – прошептал он, – из глубины склепа. Из висячей гробницы с прахом членистоногих». И снова донесся звон колоколов, потянуло запахами древесного дыма и гиацинтов, мелькнула первая желтая бабочка. А когда ты возвращался к подножию лестницы и смотрел вверх, то ощущал себя внутри какой-то строфы из Мильтона, оказывался посреди «Люсидаса», в чем-то сравнимом с образами «Потерянного рая». Волшебные симметричности! А выше на своих пьедесталах Артемида и Афродита бледными телами вырисовывались на фоне казавшегося отсюда укороченным фасада дома. Красиво, но в то же время и с налетом абсурда! И нужные слова сами начали приходить к нему.