Олдос Хаксли - Время должно остановиться

Только в случае с Вероникой ни о какой робости в хирургически дерзких лобзаниях не могло быть и речи, а вопреки стараниям Элизабет Арден телу уже исполнилось тридцать пять лет. Это же относилось и к «молодым желаниям». Их никогда не было, никогда. Существовало только неотразимо привлекательное, пугающее и дразнящее средство отчуждения от нее, более полного, чем он познал с другими женщинами, которых любил или которым лишь позволял любить себя. И в то же мгновение он вспомнил тогда о жене. Несмотря на все тревоги по поводу ее беременности, она показалась ему в тот момент чем-то крайне незначительным, мелким, как быстрая хрупкая птичка, – какой и была на самом деле Рэйчел. Вспомнил все обещания, которые давал ей, покидая Ле-Лаванду, чтобы погостить у де Вризов, клятвы верности, которые, как он знал, еще произнося их, будут им нарушены – хотя жена позже обо всем наверняка узнает. И разумеется, она узнала, причем гораздо раньше, чем он ожидал. Себастьян вспомнил, как она лежала на больничной койке через месяц после выкидыша, когда заражение крови уже поселилось в ней.

– Это все твоя вина, – с упреком шептала она.

И когда он в слезах упал рядом с ней на колени, она отвернулась от него. На следующее утро доктор Бюло поджидал его еще на ступенях лестницы.

– Мужайтесь, друг мой! У нас очень плохие новости по поводу вашей супруги.

Плохие новости, и виноват был лишь он один; его снедало чувство вины parmi l’odeur des corps [85] Посреди трупного смрада ( фр. ). , посреди запаха йодоформа и памяти об аромате тубероз, покрывавших гроб. Гроб Рэйчел, гроб дяди Юстаса. И рядом с обеими могилами стояла Вероника, по-монашески элегантная в трауре, лишь только с маленькими фрагментами теплого и белого средства отчуждения, видными под маскировочной одеждой. А спустя всего две недели после похорон Рэйчел – снова каннибалы в бедламе…

…«Это все твоя вина». Фраза продолжала повторяться даже в моменты самых невероятных крайностей, в мгновения абсолютной несхожести, иных ощущений, как ничто другое далеких от попыток сближения с Богом. Но он продолжал, потому что все это было так подло, а он намеренно стремился вновь изведать пряное наслаждение еще одной гнусности, почувствовать на вкус отвращение, смесь чувственности с омерзением и ненавистью к себе, потому что для него это стало самой захватывающей темой, из которой родилась целая книга стихов.

Он как раз с упоением бился над одним их этих стихотворений, когда кто-то присел рядом с ним на его любимую скамейку на Променад-дез-Англе. Он в раздражении повернулся, чтобы посмотреть, кто посмел так бесцеремонно нарушить его священное уединение. Это был Бруно Ронтини, но Бруно десять лет спустя, Бруно – бывший заключенный, а теперь изгнанник с далеко зашедшей последней болезнью. Глубокий старик, согбенный и до крайности изможденный. Но на носатом черепе по-прежнему светились полные радости яркие голубые глаза, излучавшие неизменную в своей интенсивности, но чуть отстраненную нежность.

Лишившийся дара речи от страха Себастьян взялся за протянутую ему сухощавую руку скелета. Это тоже было на его совести! Но, как теперь оказалось, хуже всего остального представлялся тот факт, что за столь долгое время он всего лишь прикладывал неимоверные усилия, чтобы стереть свой позор из памяти. Началось все с поисков извинений и самооправданий. Он был всего лишь ребенком, а кто, скажите, в своей жизни смог ни разу не ляпнуть чего-то по ошибке? И ошибку он совершил просто по глупости, а не из корысти или со злым умыслом, помните об этом тоже. И ничего бы не случилось, если бы не крайне неудачное стечение обстоятельств. А Бруно, вероятно, все равно ждала тюрьма; Бруно они уже давно взяли на заметку. Эта глупость с рисунком стала лишь предлогом, ускорившим события, которые произошли бы так или иначе, рано или поздно. И никто, даже с самым воспаленным воображением не стал бы утверждать, что именно Себастьян был в ответе за все. Через два дня после ареста он уже ехал домой. Отец взял его в свой избирательный штаб, работа в котором показалась ему очень интересной. А потом наступили дни напряженной учебы, чтобы по результатам экзаменов получить стипендию, которой, к своему и всеобщему удивлению, ему удалось добиться. А когда осенью он отправился в Оксфорд, Дэйзи Окэм по секрету вручила ему чек на триста фунтов, чтобы пополнить его бюджет. И он с таким пьянящим наслаждением тратил деньги, вовсю радовался обретенной свободе, прошел через целую серию любовных приключений, что перестал даже думать о необходимости изобретать какие-то там извинения и оправдания: он напрочь обо всем забыл. Инцидент отодвинулся на окраину памяти как нечто незначительное. И вот теперь совершенно нежданно, словно из склепа забытья, явился этот старый умирающий человек с глазами, сиявшими, как у воскресшего Лазаря. Для чего? Чтобы упрекнуть, судить и приговорить?