Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)

Они вышли из противоположных ворот Люксембургского парка и аллеей Обсерватории дошли до странного здания, построенного с таким хитрым расчетом, что парижский меридиан как раз рассекал его на две половины. За Обсерваторией с крупными полушариями куполов начинались глухие, почти загородные кварталы. Весь путь от парка был полон воспоминаний. Стена, у которой расстреляли маршала Нея. Изящный домик с колоннами, балконами и садом на углу улицы Кассини, где жил молодой Бальзак, еще не облеченный мировой славой.

Кривоколенными закоулками они вышли на полукруглую площадь окраины. Старые, заплесневелые дома тесно обступили ее. Это была площадь святого Иакова у старой заставы, где в Июльскую монархию казнили преступников.

На одном из почернелых зданий можно было прочесть сквозь завесу дикого винограда:

– Не пообедать ли нам в этом кабачке?

Мысль несколько экстравагантная, как многие предложения Полины. А впрочем, любопытно: парижская трущоба.

И пока в маленьком садике под сквозным туннелем они распивали бутылку бордо, закусывая ее лапками кролика под белым соусом, старый балагур-хозяин развлекал иностранцев рассказами о своем заведении.

– О, я превосходно помню, как император Александр въезжал на белом коне в Париж. Статный был мужчина! Я служил тогда поваренком у Прокопа. Русские офицеры поражали всех своей щедростью, – и девок и трактирщиков. Ну и повесы же у вас на родине, скажу вам! Иногда ко мне и теперь заглядывают ваши соотечественники. В последнее время особенно. А то при Луи-Филиппе их было что-то мало в Париже. Изредка какой-нибудь знатный ваш боярин заглядывал сюда в день казни. Ведь перед самыми моими окнами воздвигали гильотину. Так прямо и воздевала вдоль той кирпичной стены свои длинные красные лапы. Да, славные, славные времена! Дело наше процветало. Не то что теперь – глушь, затишье… Ведь ко мне собирались, как в королевскую оперу. Ведь вся-то казнь подготовлялась здесь, в погребке. Палач уж обязательно проводил у меня два дня. С трех часов ночи приходилось устанавливать машину. Здесь, вон перед той конторкой, исполнитель обряда опрокидывал последний стакан, прежде чем идти на работу, сюда же возвращался подкрепить свои силы после труда. Да, кстати, и закончить прерванную партию в пикет. Хороший был игрок, всегда меня обыгрывал. А народу-то сколько набивалось сюда во время зрелища – вы себе представить не можете! По луидору за стул платили. Один англичанин заплатил десять фунтов стерлингов золотом за столик у окна во время казни Фиески. Славные, славные времена! А когда рубили голову Алибо, яблоку негде было упасть… Сбор архиполный. А вот когда гильотинировали Ласенера…

– Ласенера?

Имя поразило его. Недавно он поместил в своем журнале в серии уголовных дел Франции большую статью о знаменитом убийце.

– Вы видели Ласенера?

– Так же, как вижу вас или мадам. Красивый парень! Благородная осанка, свежее лицо, маленькие усики, подстриженные по последней моде. Красавчик! Когда повозка подъехала почти к самым моим дверям и он сошел с подножки, все женщины так и ахнули. Вот так молодчик!

– Ну как же он себя держал перед казнью?

– А спокойно. Совершенно, знаете, невозмутимо. Первым обезглавили его сообщника Авриля. Наблюдал весьма внимательно. Словно бы даже удивился, как мгновенно отскочила голова. Но самому-то пришлось повозиться. После первого удара что-то в машине испортилось. И вот спускают нож уже весь окровавленный, а он еле падает, вяло царапает затылок, а пользы никакой. Несколько раз пришлось повторять, и все безрезультатно. Целую минутку лишнюю прожил Ласенер. Наконец оттяпали. Преинтереснейшее вышло зрелище…

– А за что казнили Ласенера? – спросила Полина.

Достоевский встрепенулся.

– Это и я могу рассказать вам. Вы не помните статью о нем во «Времени»? Это был самый чудовищный и самый опасный тип убийцы. Представьте себе красивого юношу, талантливого и нищего, которому предстоит изучать право. Аппетиты и соблазны огромные: нужен сразу весь капитал, а тут приходится усидчивым трудом и строгой бережью создавать себе копейку. Общество, как всегда, равнодушно. И вот молодая душа ожесточается и отвечает ему презрением и ненавистью. Ласенер решает стать обличительным поэтом, сатирическим писателем, гневным публицистом. Он выпускает сборник негодующих стихов и пишет статьи о современной тюрьме – ряд пощечин правительству и столько же оправданий погибающим преступникам. Слава не приходит, жажда золота и наслаждений растет. Чем жить? Пять франков за статью. Высший месячный заработок двадцать франков. Так нужно же преступить через законы! Воровство и подлоги обходятся очень дорого, нечего белоручничать, пойдем путем крови. Грабежи, убийства терпугом, зверские преступления становятся практикой литератора. «Вид трупа, агонии не производит на меня никакого впечатления, – говорил он на суде, – убить человека для меня то же, что выпить стакан вина…» Прокурор и судьи были ошеломлены этой дерзостью. «Я избрал систему поголовного убийства как средство самосохранения и упрочения собственного существования». – «Но вы убивали с равнодушием коммерсанта, заключающего сделку, чтоб ценою крови устраивать оргии». – «Конечно. Я не жесток, но средства должны соответствовать цели. Сделавшись убийцей по системе, я должен был отречься от всякой чувствительности». Он произнес блестящую заключительную речь, отнюдь не в оправдание свое и даже не прося помилования – но как бы в обоснование своей теории. Он до конца считал себя писателем и философом: «Господин Гюго написал прекрасную книгу «Последний день приговоренного к смерти». Но если б дали мне сроку, я перещеголял бы его».