Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)

– Но как могла ты прийти к такой мысли?

Она опять как бы замечталась.

– Очень уж увлекает цареубийство. Огромность шага: вот вонзить кинжал – и по всему миру пронесется о тебе слух! И ты в рядах великих героев. «В Елисейских полях я буду рядом с Брутом»… В конце концов, как просто, подумай только, – один жест, одно движение, и ты в сонме знаменитостей, гениев, великих людей, спасителей человечества…

– Славу зарабатывают трудом, – угрюмо произнес он.

– Или беспримерной смелостью.

– А о му́ке ты не подумала?

– Это-то и остановило меня. Вдруг подумала: казнят, а ведь прожить до восьмидесяти лет где-нибудь в тишине, на солнце, у южного моря, очень недурно…

Откровенность была почти бесстыдной. Он отвернулся и не продолжал разговора, подавленный внезапной темой цареубийства, словно преследующей его на всех путях.

Рано утром, чуть свет, она разбудила его. – «Одевайся и сейчас же приезжай ко мне, я приняла одно важное решение. Ты должен быть моим судьею». Он отправился к ней. – «Мне нужно о многом тебе сообщить. Но только не здесь. Такой душный день, – словно в июле. Пройдем в парк, тут близко».

Они прошли двумя узкими улицами, тесно застроенными столетними отсыревшими домами. Это было самое сердце старого Парижа. Тихо, как в провинции. Ничего от Содома и Вавилона. Кошки греются на солнечных подоконниках огромных, пузатых и почерневших домов. Шарманка тягуче развертывает медленный вальс. Тесная полутемная улочка с отвесными стенами, без тротуаров, с грязными ручейками посредине, извиваясь, сбегает под гору. Но вот узенькое ущелье раздвигается. Перед ними пустынная, чистая, стройная площадь. Широкими просторами своих воздушных пространств она охватывала огромное, строгое, легко возносящееся здание. Он невольно остановился. Тяжеловесные столбы поддерживали лепной треугольник фронтона, и роща легких колонн поднимала на высоте изогнутую чашу купола. Ему вспомнились прошлогодние прогулки по Риму с этим тонким знатоком искусства, Николаем Страховым. И вот торжественный портик Агриппы и коринфские капители Пиранези возникли в его памяти, пока с невольной дрожью волнения он пробегал глазами змеящуюся надпись фриза: «Великим людям благодарная страна». Да, поистине это – храм славы.

– В революцию это был Пантеон, теперь здесь снова церковь…

У многих домов шла усиленная работа каменщиков. Латинский квартал перестраивался. В толще сгрудившихся древних зданий прорубали широкие просеки бульваров. Наполеон III обновлял старинную Лютецию, сметая узкие переулки и тупики, столь благоприятные для действий инсургентов, для уличной революции, для баррикад и засад. Нужно было во всех направлениях прорезать прямые дороги для свободной циркуляции правительственных войск. Уже четыре революции, начиная с Фронды, использовали кривые и тесные пути старого Парижа. Широкие бульвары и проспекты, просторные аллеи и площади – вот что исключит возможность народного мятежа. И по левому побережью, как и на остальной территории столицы, не прекращались работы по разрушению старых домов, проведению новых улиц, вырубке целых рощ вокруг Люксембурга.

Мимо досок, повозок, руин, обломанных балок, развороченных зданий, нагроможденных камней и сваленного леса они сошли вниз, к решетке старинного сада, и продолжали путь по аллеям Люксембургского парка. Широкими каменными террасами с балюстрадами и урнами под мраморным взглядом французских королей они прошли мимо старинного дворца Марии Медичи, словно хранящего в своих очертаниях легкую память о флорентийских палаццо. Весь парк вокруг напоминал тосканские сады.

– В эпоху террора здесь была тюрьма. Продавщица фруктов у выхода на улицу Мадам прекрасно помнит высокую изгородь из сомкнутых досок вокруг всего замка и надписи на деревьях: «Граждане, следуйте своим путем, не поднимая глаз на окна этого дома заключения…»

Опытным взглядом петропавловского узника и омского каторжника он окинул дом Марии Медичи.

– Но уже в эпоху Директории здесь заседало правительство. В этом дворце был подготовлен переворот 18 брюмера.