Пелам Вудхаус - Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие

Итак, он ждал четверть часа, напевая «ми-ми-ми» и все выше возносясь духом. Наконец талант, похожий на слесаря, закончил песню «Передайте матери моей». Ему похлопали, и местный конферансье поманил Фредди пальцем. Час настал.

Он говорил мне, что ничуть не волновался. Судя по слухам, на этих вечерах нелегко овладеть аудиторией, но она казалась дружелюбной, и он твердо ступил на сцену, поправляя маску.

Первый звонок прозвенел, когда конферансье, толстый тип с набрякшим лицом цвета сливы, спросил, как его объявлять. Заметим, что сперва он, задрожав, отступил шага на два и беззащитно поднял руки.

– Ничего-ничего, – сказал Фредди.

Конферансье вроде бы успокоился. Да, дернулся раз-другой, но – успокоился.

– Ничего, – повторил певец. – Объявите «Менестрель в маске».

– Ух, как я испугался! Кто в маске?

– Менестрель, – четко выговорил Фредди и направился к пианино, за которым сидел аккомпаниатор.

– Готовы? – спросил он.

Дж. У. поднял голову и перекосился от страха. Потом закрыл глаза и зашевелил губами. Фредди думает, что он молился.

– Придите в себя, – сурово сказал певец. – Наш номер.

Дж. У. открыл глаза.

– Ой! – сказал он. – Это вы?

– Конечно, я.

– Что вы с физией сделали?

Аудитория тоже хотела это знать. С галерки донесся голос:

– Это кто, Билл?

– Мини Стрель, – повторил конферансье. – В маске.

– А чегой-то «Мини Стрель»?

– Вот это.

Дж. У. снова забормотал.

– Нехорошо, – сказал он наконец. – Нельзя так, честное слово! Заманили, а потом…

– Цыц! – тихо приказал Фредди. Все это ему не нравилось. В зале царил какой-то нервный дух. Что до его духа, он падал. Два-три ребенка уже плакали.

– Ледиджентельмены! – заорал конферансье. – Потише! Что за крик? Перед вами Мини Стрель в маске. Будьте к нему снисходительны.

– Вот это дело, – одобрил его Дж. У. и встал, чтобы обратиться к залу. – Мини не Мини, а все-таки человек. Ну, пропустил рюмочку!

Голос с галерки посоветовал уйти подальше.

– Так, – мрачно отозвался пианист. – Да-а… Ну, завелись, конца нет!

И он сел за пианино, а Фредди начал петь.

Как только он начал, он понял, что превзошел себя. Устрицы помогли, или пиво, или полоскание, но мелодия лилась, как сироп. От этих звуков он сам становился лучше, выше.

И все-таки что-то было не так. Он заметил это сразу, но не сразу нашел причину, а потом его озарило: певец – еще не всё, пианист тоже должен внести лепту, ну, хотя бы играть то, что поют.

Дж. У. играл что-то другое. Что именно, Фредди понять не мог, но точно не «Серебро».

– …сия-а-а-а-ет… – вывел он и тихо спросил: – Что вы играете?

– Э? – сказал пианист.

– …словно све-е-ет… Играете не то!

– А вы что поете?

– …ее-о оче-е-й… Я пою «Серебро луны», кретин.

– Вон что! – удивился Дж. У. – А я думал – «Фрак, цилиндр и белый галстук». Хорошо, дорогуша. Сделаем.

Он заиграл что нужно, и Фредди перестало казаться, что у него заело педаль. Но дело было сделано, зал распустился.

Первые ряды еще держались, а на галерке воцарялся хаос. Не царил, нет, но – воцарялся.

Чтобы его перебороть, Фредди напряг все силы. Мастерство и обаяние были так могучи, что голоса стихли. Один младенец замолчал. Правда, другого рвало, но, видимо, от переедания. Фредди вдохновенно пел:

Именно в этом месте, услышав нежное, дивное, божественное тремоло – «о-о-че-е-эй» – ноттингхилльские матери пришли в полный экстаз. По его словам, Фредди не сомневался, что здесь будет то же самое; но пианист, после недавней беседы игравший без сучка и задоринки, заметил в первых рядах рыжего верзилу.

То был Мерфи, судя по виду – изготовитель заливных угрей. Как вы помните, он хотел распотрошить Дж. У.

Сейчас он привлек внимание тем, что швырнул яйцо. Правда, он промахнулся, но пианист встал и подошел к рампе.

– Эт’ты, что ли? – спросил Дж. У., немного наклонясь.

– Ы-р-р, – отвечал верзила.

– Ты, значит? – откликнулся пианист. – Почем сосиски с картошкой?

Фредди говорил мне, что не может понять жителей Ист-Энда. Их психика для него – запечатанная книга. Да, интонация у пианиста была чрезвычайно противная, но почему сам текст вызвал бурю эмоций, уразуметь невозможно. Заливщик потерял родство с Божественным началом. По-видимому, у приведенных слов есть тайное значение, ранящее гордость, а потому для него они значат не то, что для нас, но что-то более глубокое. Как бы то ни было, он вскочил, рыча, словно горилла.