Луи Куперус - Тайная сила

Он уехал, не обернувшись, охваченный странным безразличием – безразличием, постепенно разъевшим до мозга костей этого сильного, практичного и неизменно трудолюбивого человека. С этим безразличием он относился теперь к Лабуванги, хотя раньше думал, что всегда будет скучать по нему – когда его переведут на должность резидента первого класса; с этим же безразличием он относился теперь к своей семье, которая так легко распалась. Его душа тихо увядала, тускнела, отмирала. Казалось, все его силы расплавились, превратившись в чуть теплую кашицу безразличия. В Батавии он еще покоптил какое-то время небо, живя в гостинице, и все ожидали, что он уедет в Европу.

Элдерсма, смертельно больной, уже находился на лечении в Европе, Ева с сыном не смогла поехать с ним вместе, так как сама лежала, сраженная малярией. Едва ей стало получше, распродала имущество и собралась ехать в Батавию, чтобы там, в ожидании корабля в Европу, три недели пожить у знакомых. Она уезжала из Лабуванги со смешанными чувствами. В этом городе она много страдала, но и многое поняла, здесь она пережила глубокое чувство – к ван Хелдерену, столь чистое и великолепное, какое, как она думала, бывает лишь раз в жизни. Она попрощалась с ван Хелдереном как с другом, одним из многих, и всего лишь пожала ему руку. Но из-за этого рукопожатия, из-за банального слова прощанья душа ее наполнилась такой печалью, что к горлу подступил комок. В тот вечер, оставшись одна, она не плакала, но часами смотрела прямо перед собой, сидя в гостиничном номере. Муж, больной, вдали от нее… она не знала, в каком состоянии его застанет, да и застанет ли вообще. Европа, там, далеко, после лет, проведенных Евой в тропиках, раскрывала перед ней объятия своих берегов, показывала издали свои города, свою культуру, свое искусство – но она боялась Европы. Из страха, что интеллектуально деградировала, она боялась людей из круга своих родителей в Гааге, куда вернется через четыре недели.

На рояле точно стала играть намного хуже, в Голландии она уже не решится сесть за инструмент. И она думала, что следовало бы пожить неделю-другую в Париже, чтобы немного обтесаться, прежде чем показаться на люди в Гааге…

Но Элдерсма был серьезно болен… ее муж, какими глазами посмотрят родные на него, изменившегося, на ее некогда крепкого супруга-фрисландца, ныне изнуренного работой, изможденного, пожелтевшего, как пергамент, небрежно одетого, мрачного и ворчливого… Но вот перед ее мысленным взором встало видение свежей немецкой природы, снега в Швейцарии, музыки в Байройте, искусства в Италии, и она увидела себя рядом со своим больным мужем, вместе с ним. Объединенные не любовью, но ярмом жизни, которое когда-то вместе на себя надели… А воспитание сына! О, какое это счастье – спасти сына от жизни в тропиках! Но ведь он, ван Хелдерен, никогда не покидал тропиков, никогда не был в Европе… Но он был тем, кем был, и он был исключением.

Она попрощалась с ним навеки… она должна его забыть. Ее ждут Европа, муж и сын…

Через несколько дней она приехала в Батавию. Они почти не знала города, так как была здесь лишь несколько раз, много лет назад, когда еще выезжала в люди. В Лабуванги, маленьком провинциальном городке, Ева стала представлять себе Батавию как некую евро-азиатскую столицу, чуть ли не центр евро-азиатской культуры. Перед ее внутренним взором проплывали великолепные бульвары и площади, вокруг которых белеют богатыми колоннадами большие виллы, а к ним съезжаются элегантные экипажи… она столько слышала о роскоши Батавии. Здесь она остановилась у друзей: он был главой торговой фирмы, их дом славился как одна из красивейших вилл на Королевской площади. Ее тотчас поразила безжизненность атмосферы утопающего в садах города, тысячи обитателей которого словно мчатся вперед и вперед в молчаливом лихорадочном марафоне, к деньгам и покою. Казалось, будто дома, мрачные, несмотря на белые колонны и величественные фасады, хмурят свои беспокойные лица, пряча бремя забот за пышной зеленью широких пальмовых листьев. Дома, хоть и с распахнутыми дверьми, хоть и просматривающиеся насквозь, оставались закрыты: людей в них никогда не было видно. Лишь по утрам, делая покупки в магазинах в районах Рейсвейка и Моленвлита, пытавшихся своими французскими названиями имитировать по-европейски элегантный торговый район южного города, Ева становилась свидетельницей исхода мужчин в центр: бледные лица, белые костюмы, бесцветный взгляд – бесцветный от забот и размышлений взгляд, устремленный вдаль, в будущее, исчисляемое порой в десятках лет: к такому-то году заработаю столько-то – и прочь из тропиков, в Европу! Словно их здоровье подтачивала какая-то лихорадка, но не малярийная, – лихорадка, чье пагубное воздействие на свои так и не акклиматизировавшиеся тела, так и не акклиматизировавшиеся души они ощущали столь отчетливо, что по окончании дня устремлялись к следующему и послеследующему, отщелкивая дни, приближавшие к цели, ибо втайне боялись умереть прежде, чем достигнут цели. Этот исход заполнял трамваи белой мертвенностью: многие, уже вполне состоятельные, но недостаточно богатые, чтобы считать цель достигнутой, доезжали в кабриолетах и фаэтонах до клуба «Гармония» и там пересаживались на трамвай, чтобы понапрасну не утомлять лошадей.