Луи Куперус - Тайная сила

– Перечень моих несчастий. Мой сад – болото. Три стула в передней галерее разваливаются от сырости. Белые муравьи съели мои красивые японские коврики. На новом шелковом платье неизвестно откуда появились пятна. Другое платье, по-моему, просто от жары рассыпалось по ниточкам. И еще уйма подобных мелких несчастий. Чтобы немного утешиться, я стала играть на рояле Вагнера. Но рояль расстроен, думаю, между струнами разгуливают тараканы.

Он рассмеялся.

– Мы здесь все дураки, мы, европейцы. Зачем мы тащим за собой этот хвост нашей дорогостоящей культуры, которая здешней жизни не выдерживает? Почему мы не живем здесь в прохладных бамбуковых домишках и не спим на циновках? Почему не одеваемся в простые платья из батика, не украшаем себя просто слендангом через плечо и цветком в волосах? Вся эта ваша культура, стремление разбогатеть – это европейские представления о жизни, и со временем краха не избежать. Все наше делопроизводство в жару слишком утомительно. Почему – уж если мы так хотим здесь жить – мы не живем просто и не сажаем рис и не довольствуемся малым?

– Ты говоришь как женщина, – усмехнулся он.

– Возможно, – сказала она. – Я говорю наполовину в шутку. Но я определенно чувствую здесь какую-то силу, направленную против меня, против моих европейских привычек. Мне здесь часто бывает страшно. Я здесь постоянно чувствую… как будто я еще немного – и должна буду подчиниться… не знаю чему – чему-то, что идет из земли: силе природы, тайне души местного населения, которого я не знаю… Особенно мне страшно по ночам.

– У тебя шалят нервы, – сказал он с нежностью.

– Быть может, – ответила она вяло, видя, что он ее не понимает, и чувствуя себя слишком усталой, чтобы продолжить объяснения. – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Спиритические сеансы – вот уж странная штука.

– Да, – ответил он.

– В прошлый раз, когда мы разговаривали со столом втроем – Ида, ты и я…

– Да, это было очень странно.

– А помнишь самый первый раз? Адди де Люси мефрау ван Аудейк… Сейчас уже похоже, что стол сказал тогда правду. К тому же восстание… Выходит, стол его предсказал.

– Может это мы бессознательно сами себе внушили?

– Не знаю. Но только подумай, ведь никто из нас не жульничал, и стол правда стучал ножкой и разговаривал с нами, и ведь знал алфавит.

– Но такими вещами, по-моему, не следует чересчур увлекаться, Ева.

– Согласна. Я этого не понимаю. И все же мне надоел и спиритизм. Вот так вот человек и привыкает к необъяснимому.

– Все на свете необъяснимо…

– Да… и при этом банально.

– Ну что ты, Ева, – сказал он, с упреком и со смехом.

– Я сдаюсь. Впредь буду только смотреть на дождь и качаться в кресле-качалке.

– Раньше ты умела видеть в моей стране красоту.

– В твоей стране? Из которой ты бы с радостью завтра же уехал, чтобы посетить Парижскую выставку.

– Но я же ничего на свете не видел.

– Какой ты сегодня кроткий.

– Нет, грустный, из-за тебя.

– Не стоит того.

– Поиграй, пожалуйста, еще на рояле.

– Хорошо, а ты выпей настойки. Налей себе сам. Я буду играть на моем расстроенном рояле, и его звуки будут гармонировать с моей душой, тоже расстроенной…

Она вернулась в среднюю галерею и стала играть из «Парсифаля». Он остался в передней галерее и слушал оттуда. Дождь неистовствовал. Сад был залит водой. От мощного удара грома мир, казалось, раскололся на части. Природа явилась во всем своем всемогуществе, и два человека в напитанном влагой доме были малы, его любовь – ничто, ее тоска – ничто, а мистическая музыка Грааля звучала детской песенкой по сравнению с мистикой громовых раскатов: казалось, это сам рок в сопровождении божественных цимбал проплывает над тонущими во всемирном потопе людьми.

Двое детей ван Хелдерена, мальчик и девочка, шести и семи лет, жили теперь в доме у Евы, а сам ван Хелдерен раз в день приходил к ней обедать. Он никогда больше не говорил о своем чувстве к ней, как будто не хотел нарушать спокойный уют их ежедневных встреч. И она, не в силах отказать ему, соглашалась, чтобы он навещал ее каждый день. Он был единственным в ее окружении, с кем она могла поговорить и поразмышлять вслух, и он служил ей утешением в эти дни сплина. Она не понимала, как это случилось, почему она постепенно впала в полную апатию, в нигилистское ощущение общей никчемности. Никогда раньше она не была такой. По природе она отличалась весельем и живостью, умением найти красоту и восхищаться ею, любовью к поэзии, музыке и искусству – ко всему тому, что она с самого детства, начиная с детских книжек, видела вокруг себя, воспринимала и обсуждала. Здесь, на Яве, она оказалась лишена того, без чего не могла обойтись, и постепенно начала тосковать. И ею овладел нигилизм, говоривший: зачем все это? Зачем существует мир, и люди, и горы; зачем это слабенькое порхание жизни?.. И когда она читала о социальной напряженности, о грандиозных социальных вопросах в Европе, о растущих проблемах смешанного населения в Нидерландской Индии, она думала: зачем только существует этот мир, если человек на протяжении веков не меняется, остается маленьким, страдающим, придавленным всеми горестями человечества. Она не видела цели. Половина человечества живет в бедности и старается выбиться из этой беспробудной тьмы, чтобы… что? Другая половина бессмысленно и бесцельно дремлет, утопая в деньгах. Между этими крайностями – беспробудной бедностью и паразитирующим богатством расположена целая шкала оттенков. И над всей шкалой встают радугой вечные иллюзии: любовь, искусство, великие вопросы права, и мира, и идеального будущего… Сейчас ей казалось, что все это зря, ей все виделось бесцельным, и она думала: зачем все это, зачем мир, зачем бедные люди…