Луи Куперус - Тайная сила

Ван Аудейк пребывал в мрачном настроении. Вообще-то он привык время от времени получать анонимные письма, полные злобной клеветы, очерняющей то кого-нибудь из ассистент-резидентов, то контролеров, то яванских правителей, то поливающих грязью его семью; иногда эти письма были написаны в форме дружеского предостережения, иногда дышали яростным злорадством; их авторы пытались открыть резиденту глаза на недостатки его сослуживцев, на проступки жены.

Он настолько привык к письмам, что не вел им счета, а, быстро просмотрев, тотчас же беззаботно рвал. Доверяя только собственным впечатлениям, он не обращал внимания на эти злые предостережения, сколько ни поднимали они свои ядовитые головки, подобно шипящим змеям, среди писем, ежедневно доставляемых почтой; а в отношении жены ван Аудейк был полностью слеп. Он видел Леони только спокойную, безразличную, улыбающуюся, окруженную домашним уютом, который она уверенно создавала вокруг себя – в гулкой пустоте резидентского дворца с его стульями и оттоманками, всегда готового к приему гостей. В своей слепоте он бы никогда не поверил даже сотой доле этой клеветы. С Леони он о письмах не разговаривал. Он любил жену, он был в нее влюблен. И поскольку в обществе он видел ее неизменно спокойной, поскольку она никогда не кокетничала и не флиртовала, он никогда не заглядывал в ту бездну испорченности, которой являлась ее душа. Впрочем, дома он вообще был слеп. Он был поражен той слепотой, которой столь часто страдают мужчины, в высшей степени сведущие и опытные во всем, что касается служебных дел, привыкшие острым взглядом оценивать широкую перспективу трудового поприща – но близорукие дома; привыкшие анализировать бесчисленное множество явлений – но не движений души, чье знание людей основано на принципах, которые делят людей по типам, как бы назначая им роли в старомодной пьесе; которые тотчас определяют профессиональную пригодность своих подчиненных, но даже не догадываются о причудливых хитросплетениях внутренней жизни своих домашних, подобной запутанным арабескам, одичавшим побегам винограда, ибо эти мужчины смотрят поверх их голов, думают о далеком, не вслушиваясь в слова, не замечают бесчисленных оттенков чувств, ненависти и злобы, жизни и любви, сверкающих всеми красками радуги рядом с ними. Ван Аудейк любил свою жену и любил своих детей, у него была потребность чувствовать себя отцом, быть отцом, но он не знал ни своей жены, ни детей. У него не было никаких подозрений насчет Леони, и он даже не догадывался, что Тео и Додди остались верны своей родной матери, которая там, далеко, в Батавии, шла ко дну, погрязнув в занятиях, о коих нельзя сказать вслух, а к нему, ван Аудейку, были равнодушны. Он думал, что они любят его, а он… едва он о них думал, в нем просыпалась дремлющая в глубине души нежность.

Анонимные письма приходили каждый день. Они никогда не задевали его, но в последнее время он перестал их рвать, но начал внимательно читать и складывать в потайной ящик. Почему – не знал и сам. В них обвиняли его жену, очерняли его дочь. Его запугивали: неведомый крис из тьмы уже был занесен над его жизнью. Его предостерегали: агенты, которым он доверял, были ненадежны. Ему сообщали, что отвергнутая им первая жена живет в нужде и ненавидит его, ему сообщали, что у него есть сын, о котором он никогда не задумывался. Кто-то копался в самом тайном и темном, что можно было найти в его жизни и работе. И от этого он против своей воли становился мрачен. Все обвинения оставались смутными, он не мог себя ни в чем упрекнуть. Перед самим собой и перед людьми он знал, что он – честный служащий, добрый супруг и заботливый отец, что он – хороший человек. Содержащиеся в письмах упреки в том, что он здесь неправильно рассудил, там поступил жестоко и несправедливо, что он грубо оттолкнул свою первую жену и вообще не вспоминал о сыне, живущем в кампонге, та грязь, которой автор писем обливал Леони и Додди, – все настраивало его в эти дни на мрачный лад. Потому что с позиций здравого смысла было не понять, зачем люди такое пишут. Ван Аудейка с его практическим умом больше всего раздражало отсутствие конкретности. Он не испугался бы битвы в открытую, но от мнимой борьбы с призраком он становился нервным и больным. Он не мог догадаться, в чем дело. Ведь ничего не произошло. Он не представлял себе лица врага. И каждый день ему приходили письма, и каждый день его окружала невидимая враждебность. Для человека его нрава здесь было слишком много тайны, и он не мог не испытывать уныния, меланхолии, горечи. А потом в местных газетках стали появляться маленькие враждебные статейки с обвинениями, то смутными, то явно незаслуженными. Там и сям вскипала злоба. Он не понимал ни на йоту, откуда это бралось, и заболевал от размышлений. И он ни с кем об этом не говорил и горечь свою спрятал на дне своей души.