Марсель Прево - Куколка (сборник)

Она внимательно прислушивалась к моему восторженному бреду. Казалось, моя горячность заразила ее, она сочувствует и соглашается. На ее губах мелькала улыбка экстатичного счастья. Я нагнулся, прижал ее голову к своей груди и припал жадным поцелуем к ее полураскрытому ротику…

Нас отрезвил чей-то мягкий, приближающийся кашель. Вскоре в дверях появилась почтенная фигура швейцара. Он остановился в дверях, снял свою фуражку с золотым галуном, тщательно отер большим фуляром свою вспотевшую лысину и, деликатно полуотвернувшись от нас, стал упорно любоваться окружающим пейзажем, словно видел его впервые.

Мы поспешили принять корректные позы двух безмятежно беседующих туристов. Услышав нашу спокойную беседу, старик тотчас же достал из-под мышки подносик накладного серебра, а из кармана – два письма и торжественно подал одно Мадлен, а другое мне.

Мадлен тотчас же распечатала свое; это позволило мне сделать то же со своим; я наскоро пробежал его содержание; вот оно:

«Берлин. Конфиденциально. Дорогой друг. Возвращайтесь немедленно обратно в Берлин. Произошли крупные перемены из-за выступления эскадры в ***. Проекты правительства подверглись существенным изменениям. Я нуждаюсь в Вас».

Этот непредвиденный призыв разразился над моей несчастной головой, как громовой удар из безоблачного неба. Он в корне разбивал все мои лихорадочные планы. Я в первое мгновение положительно не мог собраться с мыслями. Хорошо, что письмо Мадлен было длинное, и она не заметила моей растерянности. Это дало мне возможность оправиться.

Я молча смотрел на Мадлен. По мере того, как она читала, с ее лица все более и более сбегало выражение восторженной и юной влюбленности, уступая место выражению строгой уравновешенности и самообладания.

– Надеюсь, это письмо не принесло вам никаких неприятных известий? – тихо спросил я, почувствовав, что и это письмо тоже разбивает наши планы.

– Нет, – так же тихо ответила она, – это письмо от моей свекрови, и моя девочка прислала в нем несколько строк… Прочтите!

Она протянула мне листочек бледно-розовой бумаги. Я превозмог себя и взял его. Эти два слова «моя девочка», болезненно ударили по моим нервам.

На розовом листочке неровным почерком было выведено:

«Милая, дорогая мамочка. Крепко, крепко целую тебя и папочку. У нас была сильная гроза, и от нее сломалась старая акация на маленьком дворике. Я веду себя хорошо. Я сделала две диктовки. Целую тебя крепко. Розетта тебя тоже целует.

– Вы мне не говорили, что у вас дочь, – сказал я.

– Разве? – удивилась Мадлен, – вероятно не пришлось…

– Вероятно… А кто эта Розетта?

– Розетта? это – кукла моей Марты.

Я в свою очередь передал Мадлен полученное мною письмо. Она прочла, помолчала, потом тихо спросила:

– Когда вы едете?

– Надо было бы ехать вечером, – промолвил я.

Наступило довольно продолжительное молчание. Нам уже не хотелось возобновлять прерванный разговор, потому что мы чувствовали, что все, что бы мы ни сказали, только сильнее взволнует душу и только обострит наше разочарование.

Посвежевший порыв ветра донес до нас запах реки и, подхватив с колен Мадлен полученное мною письмо, скинул его на пол. Мадлен встала.

– Мне пора, – тихо сказала она. – Надо пройти к мужу, он, должно быть, уже проснулся… Мы вероятно уже никогда не встретимся… Прощайте же!..

– Мы уже никогда не встретимся? – воскликнул я, – а наши недавние планы?

Она грустно улыбнулась и рукой указала на мое упавшее письмо из посольства, после чего промолвила:

– Вы же видите, что они были более чем эфемерны. Это был сладкий бред безумия.

– Не говорите этого, Мадлен! – вскрикнул я, схватив ее за руки. – Ведь будущее в наших руках; неужели мы добровольно упустим его вторично?

– Нет, друг, – грустно промолвила она, – наше время безвозвтратно упущено. Мы сейчас опьяняли себя фимиамом прошедшего, старались уверить себя в том, что мы – те же юные существа, которые одиннадцать лет тому назад, встретившись случайно на балу, почувствовали непреодолимое взаимное влечение, и чуть было не сомкнулись в страстном объятии. Но – увы! – достаточно было самого заурядного явления повседневной жизни – получения двух писем, чтобы отрезвить нас и возвратить к реальным будням. Если бы я послушалась вас и, бросив все, последовала за вами, мы порвали много больше пут, чем одиннадцать лет назад: вы изменили бы своему служебному долгу, а я – самому главному, самому священному долгу женщины – материнству. Я уже не говорю о супружеском. Но ведь нам, Филипп, уже не по двадцать лет, мы уже миновали то перепутье жизни, с которого можно безнаказанно свернуть в сторону. Наши пути уже строго определены.