Николай Гарин-Михайловский: Бабушка

Федя слушал, наклонив голову, и, когда Паша кончила, он не знал, о чём говорить… Всё сделано, он женат уже, – и такой далёкой казалась Паша в своей скромной шляпке, тёмном платье. К тому же, каждую минуту могла приехать жена…

– Эта высокая красавица – ваша жена? Дай Бог вам счастья.

Но что это? Пароход уже отходит. Он бросился в рубку, в каюту – жены нет. Он выбежал опять на палубу: знакомые голоса кричали ему с конторки.

Это они: жена, Сапожков, актёры. Они кричали ему, что опоздали; кричали, чтобы со следующей пристани он ехал назад и тогда к четырём часам ночи приедет, что лошади будут ждать его у пристани, что захватил бы вещи актёров; ещё что-то кричали, но он не слышал, потому что колёса уже хлопали по воде, и махина-пароход с сотнями разноцветных глаз в мягкой синеве ночи уже уползал на средину реки.

Компания на берегу опять села в экипажи и уехала назад в усадьбу. Там ждали их с ужином, с иллюминацией; горели в саду и в парке фонари, жгли костры, и громадная усадьба, казалось, поднялась на воздух и качалась там, в волнах света и дыма.

– Но это очаровательно, это волшебно, – говорил Сильвин, стоя в красивой позе на террасе. – Господи, как живут здесь люди! Боже, как живут! Даже страшно подумать. – И он сделал страшные глаза и картинно поднял руки.

Тут же на террасе и ужинали.

За ужином снова пили шампанское и говорили тосты.

Говорил всё тот же Сильвин.

– Я уже сказал двадцать тостов и, право, не знаю, милостивые государыни и милостивые государи, что ещё сказать, чего ещё можно пожелать счастливому обладателю этого волшебного замка… Я желаю разве, господа, чтобы настало, наконец, время, чтобы в таких же замках жила бы вся Русь.

– Ура, ура! – кричал захмелевший Сапожков. – Уважил… Спасибо тебе! Спасибо: русского человека не забыл! Господа, ещё раз за здоровье высокоталантливого артиста!

Он обнимал за шею Сильвина, и тот, снисходительно мыча, наклонялся к нему и лобызался.

– А теперь, Александр Николаевич, благодетель, ещё что-нибудь расскажи, – приставал к нему Сапожков.

– Кажется, всё уже…

– Ну, всё! Сто лет будешь говорить, – всего не перескажешь…

– Гм… Ты думаешь…

Сильвин задумался.

– Ну, уважь, пожалуйста!

– Изволь… Но я вперёд прошу извинения у дам. Может быть, они извинят меня, приняв во внимание количество выпитого; может быть, если будут терпеливы и дослушают до конца, убедятся в чистоте моих намерений. Во всяком случае, я рассчитываю на снисхождение… Я рассчитываю на то, наконец, что завтра мы расстанемся и, может быть, навсегда. При таких условиях, люди иногда охотнее открывают друг другу свои души. Душа – та же книга… Раскрыть её, перелистать несколько страниц… Если собранию не наскучило, я предлагаю рассказать одну из таких страниц моей жизни, без лжи, а так, как это действительно случилось. Это ведь только и интересно, а не фантазия писателя: самая яркая из них ничего не стоит перед оригиналом всякой фантазии – жизнью… Я ехал однажды на пароходе. Я не старик, господа, нет: я клеветал бы на себя, если бы утверждал противное, но тогда я был ещё моложе… Под вечер на одной из пристаней села дама, – молодая, интересная. Это ведь сразу чувствуется. В эту даму я влюбился мгновенно, после первого взгляда. Влюбился безумно, и вот почему я всегда смеюсь, когда читаю, что влюбиться можно, во-первых, не иначе, как исписав несколько печатных листов, и, во-вторых, только после выяснения всех вопросов по части этики, политики и социологии. Человечество, конечно, всегда, создавало и будет создавать барьеры для любви, а любовь всегда брала и будет брать эти барьеры, и я тоже влюбился, не справляясь, как это там понравится маменьке, приятелю, науке или религии. Мне помог познакомиться с ней случай. А может быть, и что-нибудь другое: я фаталист, – верю в предопределение… Ветром сдуло её шляпу в реку, и я, не долго думая, если не вру, кинулся за этой шляпой, да, да… Это было ужасно, я выкупался, но шляпу поймал, хотя едва-едва не утонул. После этого ей нельзя было не познакомиться со мной: я переоделся, и мы провели один из тех вечеров, которые, как и переживаемый нами, не забываются: чудный вечер… И вот чем ещё был замечателен тот вечер: он подтвердил то, что тогда было для меня только предположением, а теперь фактом. Дело в том, что общение людей идёт двояким путём: путём наших слов, жестов, – внешним путём, и другим, внутренним, в котором мы не вольны. И вот, до чего эти внутри нас сидящие договорятся, это мы узнаем по нашим непроизвольным действиям. Так, когда мы разошлись в тот вечер, я ушёл к себе и долго сидел, смотря в окно. А потом какая-то сила вдруг подняла меня, и я пошёл: я знал, что дверь её каюты не будет заперта… Я прошу извинения: я слишком долго говорил и неудачно – это я сам чувствую, – но цель всего этого рассказа та, чтобы предложить, милостивые государыни и государи, ещё один тост, – тост, которым я всегда кончаю те пиршества, где участвую. Господа, я предлагаю тост за женщину!