Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Рита, вместо того чтобы забегать по комнате, в силу специфики своего характера уселась в метрополевское кресло.

– Так что ж, выходит, что я тебе не нужна?

– Нужна, – сказал Музыкант.

– Для Рони?

– Ну да, – сказал Музыкант.

– Так это что получается, что я живу не только с тобой, но и с твоим братом?

Музыкант с интересом посмотрел на нее.

– Ты думаешь, что это получается? Так это было бы прекрасно.

Нет, тут даже при ее характере Рита вскочила с места.

– Вот скотина… – начала она.

– Подумаешь, – сказал, ухмыльнувшись, Музыкант.

Рита хотела дать ему по физиономии, но эта, так сказать, ортодоксальная реакция как-то сама собой отмелась. Она поняла, что дело тут нешуточное, и всерьез испугалась.

– Юрик, – сказала она неожиданно дрогнувшим голосом, – ты что ж это, – дошел? Приди в себя.

– Нет, нет, – сказал Музыкант, – это совсем не то.

– Григорий Ильич, – стала лепетать Рита… (Григорий Ильич был психиатр, знакомый дяди Альберта).

– Да я же говорю, – покачал головой Музыкант, – совсем не то. Никакой я не псих. А ты все-таки дура.

– Ну ладно, – сказала Рита, – я дура, но объясни тогда, – чего ты хочешь?

– Понимаешь, – сдерживаясь, рассудительно сказал Музыкант, – хорошего мальчика убили, а другие живут. Вон сколько их еще ходит. И я не хочу, чтоб у них были удовольствия, понятно? Вот я тебя и изъял.

– Как это – изъял? – спросила Рита. – Ага! Изъял… Так ты всех остальных тоже хочешь изъять?

– Хорошо бы, – сказал Музыкант мрачно.

– Меня это не устраивает, – сказала Рита. Теперь она расхаживала по комнате, но начала успокаиваться.

– Это какая-то философия, – все более успокаиваясь, сказала она. – Я тебя люблю и, πo-моему я тебе тоже нравлюсь.

– Конечно, – искренне сказал Музыкант, – очень даже! Если б не нравилась, – я б тебе давно коленом под зад дал.

– Милый ты мой, – сказала Рита, просияв и, подойдя, наклонилась к нему, правда с некоторой опаской. – Только, пожалуйста, не изымай больше никого.

«Это как сказать», – подумал Музыкант.

– Знаешь что, – сказала Рита, – в воскресенье поедем ко мне.

Надо сказать, что за эти деятельные дни она успела в своем учреждении так наладить дела, что появились прочные надежды на укрепление и укоренение Музыканта в недалеком будущем здесь, в столице. И Рита не видела особых затруднений в процессе устройства прочной семейной жизни и домашнего очага. Вспоминая об очаге, она набирала номер своей квартиры и слышала обычные гудки.

Старые стены. 1945. Б., тушь, перо. 37x22

В воскресенье они наконец выбрались в дальний рейс – Рита повезла Музыканта в свое жилище, которое, как она твердо решила, должно было стать и его домом. Ее квартира на третьем этаже была однокомнатной, но отдельной, с довольно большой кухней и санузлом. Правда, там порядочное время уже не было ремонта, убирала она ее тоже очень давно, но можно ли было теперь заботиться о таких вещах! Зато у дяди Альберта были сложены прелестные новые занавески для окон, скатерть, ваза для будущих цветов и два комплекта постельного белья.

– Мы сможем здесь жить совсем недурно, – сказала Рита, сворачивая на свою улицу.

Тут она увидела, что от ее дома осталась одна стена, а остальные три – как срезаны. Внутренность квартир была хорошо видна, и вот снизу одна стена ее уютной квартиры со стенным шкафчиком и картинкой в рамке, висящей около ванной, – но без потолка, трех стен и всего остального. А еще около распахнутой двери стенного шкафчика висел совершенно исправный телефон.

– Нет, – с кривой усмешкой сказал Музыкант, – мы не сможем здесь жить.

«Здесь смог бы жить Роня, – подумал он. – Тем более что здесь вокруг него не воняла бы всякая сволочь. Но нет, я не оставлю его здесь». И Музыкант, взявши за вздрагивающие плечи всхлипывающую Риту, бережно повел ее с этой улицы.

1946, 1975

Настоящее издание продолжает знакомить читателя с творчеством Павла Яковлевича Зальцмана (1912-1985) – живописца, графика, художника кино и, как показал выход книги его поэтических произведений «Сигналы Страшного суда» (М.: Водолей, 2011), незаурядного поэта, знакомство с которым, по словам Валерия Шубинского, «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века» [25]. Творчество Зальцмана действительно обозначает литературную линию, логично продолжающую эксперименты ОБЭРИУ и выводящую их на новый, качественно иной стилевой и экзистенциальный уровень [26]. И поэзия, и представленная в этой книге проза Зальцмана 1930-1950-х гг. – наиболее продуктивного и интересного периода его творчества – наряду с другими публикациями последних лет заполняют царившее до недавнего времени зияние [27]в роковые для русской литературы годы. Его творчество становится одновременно и зеркалом, и памятником эпохи трагических катаклизмов и, как все более становится понятно, кажущегося безвременья.