Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

– Ну, уж как твоя тетка Глег разбранила меня! Она еще никогда так не бранилась, – сказала бедная мистрис Теливер, возвращаясь к Магги: – зато, что я к ней не пришла раньше. «Не мне же, говорит, было первой приходить». Зато после она говорила как истинная сестра: у ней ни в чем нет недостатка и она всегда готова пособить. О, горе мне! но она по правде меня утешила. Она говорит, что хотя она и не любит, чтоб у ней в дому прибавилось еще постороннее лицо, для которого должно выдавать ложки и различные вещи сверх обыкновенного числа и которое вообще должно стеснять ее в ее привычках, однако ты получишь приют в ее доме, если будешь почтительна, и она защитит тебя от нападок людей, которые взводят на тебя сплетни и которым в сущности, до тебя дела нет. И я – сказала ей, что, кажется, ты покуда еще никого не хочешь видеть, кроме меня; но она – сказала: «я не стану бранить ее; довольно их найдется в семействе, которые готовы на это, я только дам ей хорошие советы и она должна быть смиренна». Этого я не ожидала от Джэн; она, бывало, всегда швыряла в меня все; что я ни делала дурно, будь это там испортившаяся наливка или слишком горячий пирог – все, все.

– О, матушка! – сказала бедная Магги, ужасаясь при мысли, какую борьбу предстояло вынести ее расстроенному уму: – скажите, что я очень благодарна. Я приду к ней, как только буду в состоянии; но теперь я никого не могу видеть, исключая доктора Кенна. Я была у него; он даст мне совет и поможет найти занятия. Скажите тетке Глег, что я не могу жить у нее или зависеть от кого-нибудь из них; я должна сама вырабатывать свой хлеб. Но не слыхали ли вы чего-нибудь о Филиппе, о Филиппе Уокиме? Не говорил ли вам кто-нибудь о нем?

– Нет, моя милая; но я была у Люси и видела твоего дядю, и он говорит, что они прочли ей письмо, и она осведомилась о мисс Гест и сделала несколько вопросов, и доктор думает, что ей лучше. Что это за свет! сколько горя – о-о!..

Началось оно с тем процессом, а там и пошло все хуже и хуже, и то в самое то время, когда счастье, казалось, так вот и улыбалось. Это была первая жалоба, которую мистрис Теливер пророчила в присутствии Магги: старая привычка проснулась в ней вследствие свидания с сестрою Глег.

– Моя бедная, бедная матушка! разразилась Магги, тронутая до глубины сердце, бросаясь на шею своей матери: – я всегда огорчала вас и причиняла вам хлопоты. И теперь вы бы могли быть счастливы, если б не я.

– Э, моя милая! – сказала мистрис Теливер, прижимаясь к ее горевшей щеке: – я должна примириться с своими детьми; мне других уже не иметь; и хотя они мне и причиняют горе, я должна и тем быть довольна. Мне нечего уже более любить после того, что я лишилась своих вещей. А ты уже начинала было поправляться; право, и ума не приложу, как это могло случиться.

Прошло еще два-три дня, а Магги все еще ничего не слыхала о Филиппе. Опасение на его счет уже начинали ее беспокоить. Она собралась с силами и решилась узнать о нем на следующий же раз у Кенна. Он даже не знал, был ли Филипп дома. Старый Уоким был в дурном настроении духа, вследствие накопившихся неприятностей. За несчастьем молодого Жетсома, к которому он питал большое сочувствие, последовала неприятная катастрофа, разрушившая все надежды его сына, надежды, на которые он, вопреки своим чувствам, должен был дать согласие и о которых он имел неосторожность намекать в Сент-Оггсе – все это приводило его почти в ярость, когда кто-нибудь делал ему вопросы о его сыне. Но Филипп не мог быть болен, иначе призвали бы доктора; всего вероятнее, что его нет в городе. Это состояние неизвестности не давало Магги покоя: ее воображению представлялись те душевные муки, которые должны были терзать Филиппа. И что он мог думать о ней?

Наконец Боб принес письмо без почтовой марки и с адресом, написанным знакомою рукою, которая как-то давно вписала ее имя в одной из книжек ее Шекспира.

Ее мать сидела в комнате и Магги, с бьющимся сердцем, взбежала наверх, чтоб прочесть письмо наедине. Губы ее дрожали, когда она прочитывала его.

«Магги! я верю вам, я знаю, что вы никогда не думали меня обмануть. Вы хотели остаться верными и мне и всему свету – я был убежден в этом прежде, чем имел на это какое-либо основание, кроме того, что я сам знаю о вашей благородной, возвышенной натуре. Всю ночь, которая последовала за нашим последним свиданием, я провел в ужасных душевных муках. То, что я видел, окончательно убедило меня, что вы не были свободны от постороннего влияние, и это лицо имело над вами власть, какой я никогда не имел; но путем этих догадок – убийственных догадок, полных бешенства и жгучей ревности – я убедился в вашей правдивости; я был убежден, что вы останетесь верны мне, что вы отвергнете его, будете бороться с самой собою ради Люси и меня. Но я не предвидел исхода, который бы не был пагубен для вас, и ужас этого сознание делал покорность судьбе невозможною. Я предчувствовал, что он не покинет вас; я думал и тогда и еще теперь думаю, что то чувство, которое влекло вас друг другу, проистекало только от одной стороны вашего характера и принадлежит к тому частному, разрозненному действию нашей природы, которое причиняет половину несчастий, выпадающих на долю человека. В вас есть такие струны, которые напрасно бы я стал искать в нем. Но, может быть, я и неправ, быть может, чувства, которые я питаю к вам, походят на те чувства, которые художник питает к изображению, выработанному, взлелеянному им: он дрожит над ним, он боится вверить его другому, ему не верится, чтоб и для другого оно могло иметь столько же значение, столько же прелести.