Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Давно, милорд, сказала она, продолжая говорить по-итальянски: – очень давно я не слыхала таких идей, какие вы сообщаете мне; и если я и считаю себя вполне недостойной их, то это происходит от удовольствия, которое я ощущала, читая идеи совершенно чуждые разговорному миру, в котором живу.

Сказав это, Беатриче взяла книгу со стола.

– Читали ли вы это сочинение?

Гарлей взглянул на заглавный листок.

– Читал и знаю самого автора.

– Завидую вам, милорд. Мне бы очень приятно было познакомиться с человеком, открывшим для меня глубины моего собственного сердца, в которые, признаюсь, я никогда не заглядывала.

– Очаровательная маркиза, если эта книга произвела на вас такое действие, то согласитесь, что я говорил с вами без всякой лести, что я совершенно беспристрастно оценил способности вашей души. Вся прелесть этого сочинения заключается в простом пробуждении добрых и высоких чувств; для тех, кто лишился этих чувств, оно не имело бы в себе никакого достоинства.

– В этом отношении я с вами несогласна: почему же эта книга пользуется такою популярностью?

– Потому, что добрые и высокие чувства составляют неотъемлемую принадлежность всякого человеческого сердца: они пробуждаются в нем при первом воззвании….

– Пожалуста, милорд, не старайтесь убедить меня в этом! Я привыкла видеть в свете в людях так много низкого, порочного!

– Простите мне один нескромный вопрос: скажите, что вы называете светом?

Беатриче сначала с изумлением взглянула на Гарлея, потом окинула взором гостиную; в этом взоре отражалась глубокая ирония.

– Я так и думал: эту маленькую комнату вы называете «светом». Пусть будет по-вашему. Осмелюсь сказать вам, что если бы все собрание в этой гостиной внезапно обратилось в зрителей театральной сцены, и что если бы вы с таким же совершенством исполняли роль актрисы, с каким исполняете все другие роли, которые приняты и нравятся в свете….

– Что же из этого следует?

– Еслиб вы вздумали произнесть на этой сцене несколько нелепых и унижающих достоинство женщины мыслей, вас бы непременно ошикали. Но пусть всякая другая женщина, неимеющая и половину ваших дарований, – пусть она войдет на те же помостки и выразит мысли пленительные и женские или благородные и возвышенные, и, поверьте, что рукоплесканиям не будет конца и на глазах у многих, чье сердце уже давно охладело, навернется горячая слеза. Самое верное доказательство неотъемлемого благородства возвышенности вашей души заключается в сочувствии всему прекрасному, возвышенному. Не думайте, что свет так низок, так порочен; будь это так, поверьте, что никакое бы общество не могло просуществовать в течение дня. Однако, вы заметили давича, что вам приятно было бы познакомиться с автором этой книги. Не угодно ли, я доставлю вам это удовольствие?

– Сделайте одолжение.

– А теперь, сказал Гарлей, вставая и сохраняя на лице своем непринужденную, привлекательную улыбку: – как вы полагаете теперь, останемся ли мы друзьями навсегда?

– Вы меня так напугали, что я едва ли могу ответить вам на этот вопрос. Скажите мне сначала, почему вы ищете моей дружбы?

– Потому, что вы нуждаетесь в друге. Ведь у вас нет друзей, – не правда ли?

– Если льстецов, можно называть друзьями, то у меня их очень, очень много, отвечала Беатриче с печальной улыбкой.

При этих словах её взоры встретились со взорами Рандаля.

– О, я не верю этому! отвечал Гарлей. – Вы слишком дальновидны, слишком проницательны, чтобы позволить дружбе развиваться в этом кружке. Неужели вы полагаете, что во время разговора с вами я не заметил наблюдательного взора мистера Рандаля Лесли? Я не знаю, что бы такое могло привязать вас к этому человеку, но уверяю вас, что я узнаю это в весьма непродолжительном времени.

– В самом деле? вы говорите как член древнего Венецианского Совета. Вы, кажется, употребляете всевозможные усилия, чтобы принудить меня страшиться вас, сказала Беатриче, в свою очередь употребляя всевозможные средства, чтоб устранить от себя впечатление, производимое на нее Гарлеем.

– А я заранее говорю вам, сказал л'Эстрендж с величайшим хладнокровием, – что с этой минуты мне нечего страшиться вас, и я не страшусь.

Гарлей поклонился и начал пробираться между гостями в Одлею, который сидел в отдалении и вполголоса беседовал с одним из своих, политических сподвижников. Но не успел еще он приблизиться к своему другу, как необходимость принудила его столкнуться с мистерам Лесли и молодым Гэзельденом.