Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Как зачем? Мне некогда объяснять все подробности, но тебе известно, что я решился оправдать моего старинного приятеля-итальянца, если только небо поможет мне, как оно помогает правым, когда они обрекают себя на благородный подвиг. Эта мистрисс Бертрам тесно связана с делами моего друга.

– С его делами! Каким это образом могло случиться?

Гарлей торопливо и в нескольких словах объяснил, в чем дело. Одлей внимательно выслушивал каждое слово; его взоры были потуплены, и, судя по его тяжелому дыханию, он все еще находился под влиянием болезненного припадка.

– Мне что-то помнится об этой мистрисс…. мистрисс Бертрам, отвечал он, после непродолжительного молчания. – Но, к сожалению, я должен сказать тебе, что все твои осведомления о ней должны остаться тщетными: мне помнится, будто я слышал, что она уже давно умерла; я даже совершенно уверен в том.

– Умерла! это величайшее несчастье! Но, вероятно, тебе известны кто нибудь из её родственников или знакомых? Не можешь ли ты указать мне средства отыскать этот пакет, если только он попал в её руки?

– Не могу.

– Лэди Джен, сколько мне помнится, кроме моей матери не имела друзей; а леди Лэнсмер вовсе не знала этой мистрисс Бертрам. Какое несчастье! Не пропечатать ли в газетах объявление? Впрочем, нет. Объявив, что мистрисс Бертрам уезжала за границу, я этим отличил бы ее от всякой другой женщины с тем же именем, обратил бы внимание Пешьера и заставил бы его противодействовать нам.

– К чему это поведет? спросил Эджертон. – Кого ты ищешь, уже нет более на свете: я знаю это наверное.

Эджертон остановился, но вскоре снова продолжал:

– Пакет прибыл в Англию после её смерти: нет никакого сомнения, что его обратили назад и давным-давно уничтожили.

На лице Гарлея выразилось уныние. Эджертон произносил свои предположения холодным тоном, без всяких интонаций в голосе:, казалось, будто он вовсе не думал о том, что говорил. Он употребил при этом случае тот сухой практический способ выражения своих мыслей, с которым он давно уже свыкся, и посредством которого опытный светский человек так ловко и сильно уничтожает с одного раза все надежды энтузиаста.

Но вот в парадную дверь раздался громкий призывный стук первого званого гостя.

– Слышишь! сказал Эджертон: – теперь ты должен извинить меня.

– Я ухожу сию минуту, мой добрый Одлей. Схожи, лучше ли тебе теперь?

– Гораздо, гораздо лучше…. я совсем здоров. Я непременно зайду за тобой, но, вероятно, не раньше одиннадцати и не позже полночи.

–

Если кто удивлялся в тот вечер присутствию лорда л'Эстренджа в доме маркизы ди-Негра, удивлялся более, чем сама прекрасная хозяйка дома, – так это Рандаль Лесли. Какое-то неопределённое, инстинктивное чувство говорило ему, что это посещение грозило вмешательством в его задуманные и пущенные в дело планы касательно Риккабокка и Виоланты. Впрочем, Рандаль Лесли не принадлежал к числу людей, безотчетно отступающих от борьбы, в которой участвуют одни умственные способности. Напротив, он был слишком уверен в своем уменье поддерживать интригу, – слишком уверен, чтобы лишить себя удовольствия видеть её исполнение. Как бы то ни было, спустя несколько минут после появления л'Эстренджа, Рандалем овладело непонятное для него чувство боязни. Ни один человек не умел произвести более блестящего эффекта, как лорд л'Эстрендж, разумеется, когда он имел к тому расположение. Без всякой претензии на красоту, поражающую с первого взгляда, он обладал тою прелестью в лице и грациею в обращении, которые еще в лета его юности сделали его избалованным любимцем общества. Маркиза ди-Негра собирала вокруг себя весьма небольшой кружок, но этот кружок можно было, без всякого преувеличения, назвать élite высшего общества. Правда, в нем не было строгих к самим себе и к другим, и скромных dames du château , которых более ветренные и легкомысленные прекрасные учредительницы моды, в насмешку, называют недоступными, – но зато там были люди сколько безукоризненной репутации, столько же и высокого происхождения; короче сказать, там были «очаровательные женщины», легкокрылые бабочки, которые порхают в великолепном цветнике. Там находились посланники и министры, – молодые люди, славящиеся своим остроумием, – блестящие парламентские ораторы и первоклассные денди (первоклассные дэнди вообще бывают люди весьма любезные). Между всеми этими различными особами, Гарлей, так давно уже чуждый лондонскому свету, вел себя совершенно как дома, с непринужденностью Алкивиада. Многие из не совсем еще отцветших дам вспомнили его и как будто решились обременить его напоминаниями на прежние знакомства и устремились к нему с требованиями на продолжение этого знакомства, выражая эти требования умильным взглядом, кокетливым движением головки, невинными улыбками. У Гарлея для каждой готов был комплимент. Мало, или, вернее сказать, не было в числе гостей ни одного существа, чьего внимания Гарлей л'Эстрендж не обратил бы на себя. Известной репутации как воин и ученый, в глазах людей серьёзных, – умный и приятный гость в глазах людей беспечных, новинка для домоседов и для других более несообщительных особ, – неужели он не казался лордом л'Эстренжджем, человеком холостым, наследником старинного графского титула и с пятидесятью тысячами годового дохода?