Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

И когда лэди Лансмер проводила Виоланту в назначенную комнату и, нежно поцаловав ее в щеку, сказала:

– Вот вы-то и могли бы понравиться Гарлею, только вы и можете разогнать его печальные думы.

Виоланта сложила на грудь руки свои, и её светлые взоры, в которых отражалось столько беспредельной нежности, по видимому, спрашивая: У него есть печальные думы, – да почему же? скажите.

Оставив комнату Виоланты, лэди Лэнсмер остановились у дверей комнаты Гэлен и, после непродолжительного колебания, тихо вошла.

Гэлен уже отпустила свою горничную; и в ту минуту, когда лэди Лэнсмер отворила дверь, она стояла на коленях подле своей постели; её лицо прикрыто было обеими руками.

В этом положении Гэлен до такой степени казалась невинным ребенком, в нем столько было священного и трогательного, что даже надменное и холодное выражение в лице ладя Лэнсмер совершенно изменилось. Она, по невольному чувству, опасалась нарушить совершение молитвы и тихо, безмолвно подошла к камину.

Гэлен встала наконец и крайне была изумлена неожиданным появлением графини. Она торопливо отерла глаза свои, она плакала.

Однако же, лэди Лэнсмер не угодно было заметить следы слез, которые, как полагала испуганная Гэлень, были весьма очевидны. Графиня была слишком углублена в свои собственные размышлении.

– Извините, мисс Дигби, что я потревожила вас не вовремя, сказала она, в то время, как Гэлен приблизилась к ней; глаза графини устремлены были на потухавший огонь. – Извините; но сын мой поручил мне познакомить лорда Лэнсмера с предложением, которое вы удостоили принять от Гарлея. Я еще не говорила с милордом; вот уже прошло несколько дней, а я до сих пор не выбрала удобного случая исполнить просьбу моего сына. Между тем я уверена, и вы сами, по своему благоразумию, согласитесь со мной, что чужие люди ни под каким видом не должны знать о семейных делах подобного рода, прежде чем. получится полное согласие лорда Лэнсмера.

Графиня замолчала. Бедная Гэлен, вполне понимая, что на эту холодную речь ожидают от неё ответа, едва внятным голосом произнесла:

– Конечно, милэди, я никогда не думала о….

– Ну да, моя милая! прервала лэди Лэнсмер, быстро поднявшись с места, как будто, вместе с словами Гэлен, тяжелый камень отпал от её сердца. – Я никогда не сомневалась в вашем превосходстве над обыкновенными барышнями ваших лет, для которых подобного рода дела не могут оставаться тайною ни на минуту. Поэтому, без сомнения, вы, в настоящее время, не скажете слова кому нибудь из ваших подруг, с которыми имеете сношение, не скажете слова о том, что сказано было между вами и моим сыном.

– Я ни с кем не имею сношений, лэди Лэнсмер, у меня нет подруг, отвечала Гэлен, плачевным тоном и с трудом удерживая слезы.

– Мне приятно слышать это, моя милая; молодые барышни не должны вести переписку. Подруги, особливо те подруги, которые имеют привычку переписываться, очень часто оказываются самыми опаснейшими врагами. Спокойной ночи, мисс Дигби. Мне не нужно прибавлять к тому, что было сказано, что хотя мы и обязаны оказывать всякое снисхождение этой молоденькой итальянке, но она не имеет никаких коротких отношений к нашему семейству; поэтому вы должны обходиться с ней так же благоразумно и осторожно, как и со всеми вашими корреспондентками, если бы, к несчастью, вы имели их.

ЛэдиЛэнсмер сказала последние слова с улыбкой и, напечатлев холодный поцалуй на грустном лице Гэлен, вышла из комнаты. Гэлен заняла место, на котором сидела эта надменная, нелюбящая женщина, и снова закрыла лицо обеими руками и снова заплакала. Но когда она встала и когда яркий луч света упал на её лицо, это нежное, пленительное лицо было грустное, правда, но светлое, как будто его озаряло в эту минуту внутреннее сознание долга, которым Гэлен была обязана людям, оказавшим ей столько благодеяний, – грустное, как будто в эту минуту она вполне предавалась судьбе своей и, под влиянием этой преданности, терпение совершенно уступало место надежде.

–

На другой день к завтраку явился Гарлей. Он был в необыкновенно веселом расположении духа и без всякого принуждения разговорился с Виолантой, чего давно за ним не замечали. По видимому, он находил особенное удовольствие нападать на все, что говорила Виоланта, и требовать на все доказательства. Виоланта была от природы девица незастенчивая, откровенная; заходила ли речь о предмете серьёзном или забавном, она всегда говорила с сердцем на устах и с душой во взорах. Она еще не понимала легкой иронии Гарлея, и потому, сама того не замечая, начинала горячиться и сердиться; и она так мила была в гневе, её гнев до такой степени придавал блеск её красоте и одушевлял её слова, что нисколько не покажется удивительным, если Гарлей находил удовольствие мучить ее. Но что всего более не нравилось Виоланте, более, чем самое желание раздражать ее, хотя она не могла дат себе отчета, почему не нравилось, так это род фамильярности, которую Гарлей дозволял себе в обращении с ней, – фамильярность, как будто он знал ее в течение всей её жизни, – фамильярность веселого, беспечного старшего брата или дядюшки-холостяка. Напротив того, к отношении к Гэлен его обращение было весьма почтительное. Он не называл ее просто по имени, как это делал в разговоре с Виолантой, но всегда употреблял эпитет «мисс Дигби», смягчал свой тон и наклонял голову каждый раз, когда обращался к ней с каким нибудь вопросом или замечанием. Не позволял он себе также подшучивать над весьма немногими и коротенькими сентенциями Гэлен, но скорее внимательно выслушивал и без всякой оценки удостоивал их своей похвалы. После завтрака он вопросил Виоланту сыграть что нибудь на фортепьяно или пропеть, и когда Виоланта откровенно призналась, как мало занималась она музыкой, он убедил Гэлен сесть за рояль, стал позади её и перевертывал ноты с расположением истинного аматера. Гэлен всегда играла превосходно, но в этот день музыкальные исполнения её не отличались особенной прелестью: она чувствовала себя смущенною более обыкновенного. Ей казалось, что ее принуждали выказать свои таланты именно с тою целью, чтоб поразить Виоланту. С другой стороны, Виоланта до такой степени любила музыку, что эта любовь поглощала собою все другие чувства и принуждала без малейшей зависти признавать над собой превосходство Гэлен. Гэлен окончила играть; Виоланта вздохнула, а Гарлей от души поблагодарил Гэлен за восторг, в который она привела его своей музыкой.