Мэри Шелли: Смертный бессмертный

Жестоко было увозить Берту из ее родной деревни, от подруг юности, в новую страну, к новому языку и новым обычаям. Странная тайна моей судьбы сделала этот переезд несущественным для меня; но я глубоко сочувствовал супруге и с радостью наблюдал, как она находит утешение своим невзгодам во множестве забавных мелочей. Вдали от все примечающих сплетников она силилась уменьшить явное несоответствие наших возрастов множеством женских уловок – румянами, одеждой не по летам и нарочито девическим поведением. Я не мог сердиться. Разве я сам не скрывался под личиной? Зачем же возражать против ее притворства, пусть оно и не столь удачно? Я глубоко скорбел, вспоминая, что это была моя Берта, которую я любил так нежно и завоевал так порывисто: черноокая, темноволосая девушка с очаровательно лукавой улыбкой и поступью легкой, как у лани, – она сделалась жеманной, самодовольной, ревнивой старухой. Я должен был чтить ее седину и морщины; да, я знал, что сам повинен в случившемся; но от этого я ничуть не меньше сокрушался из-за подобных человеческих слабостей.

Ревность Берты никогда не утихала. Главным ее занятием стало выискивать приметы того, что, невзирая на неизменный внешний облик, сам я старею. Я и вправду верил, что в глубине души бедное создание искренне любит меня, но никогда еще женщина не проявляла свою нежность таким мучительным способом. Она подмечала морщины на моем лице и нетвердость моей поступи, меж тем как я рвался вперед с юношеской бодростью и выглядел моложе двадцатилетних юношей. Я никогда не осмеливался заговорить с другой женщиной; однажды, вообразив, будто на меня благосклонно поглядывает деревенская красотка, Берта купила мне седой парик. Своим знакомым она постоянно говорила, что, хотя я выгляжу так молодо, мой организм разрушается изнутри, и утверждала, что наихудшим признаком было мое видимое здоровье. По ее словам, юность моя была недугом и во всякое время мне следовало приготовляться если не к внезапной и ужасной смерти, то по крайней мере к тому, что однажды утром я проснусь седым и согбенным, со всеми приметами преклонных лет. Я позволял ей говорить; нередко я сам вторил ее домыслам. Ее предостережения были созвучны моим непрестанным раздумьям о собственной участи, и я с усиленным, хотя и нездоровым любопытством выслушивал все, что подсказывали на этот счет ее быстрый ум и воспаленное воображение.

К чему задерживаться на этих подробностях? Мы с ней прожили долгие годы. Берта, разбитая параличом, оказалась прикована к постели; я ухаживал за нею, словно мать за ребенком. Она сделалась сварливой и непрестанно тянула одну песню: о том, насколько я переживу ее. Я всегда утешался тем, что безупречно исполнял свой долг перед нею. Она стала моей в юности, она была моей в старости, и когда я наконец укрыл землей ее мертвое тело, то зарыдал, почувствовав, что утратил все, действительно связывавшее меня с человечеством.

Сколь много выпало мне с той поры забот и скорбей, сколь малочисленны и ничтожны были мои радости! Здесь я прерываю мою историю; я не стану ее продолжать. Мореход без руля или компаса, бросаемый бушующими волнами, путник, заблудившийся в широкой степи, без опознавательной вехи или путеводной звезды – таков я ныне: еще более бесприютный, еще более отчаявшийся, чем любой из них. Встречный корабль, огонек в далекой хижине могут спасти их; но у меня нет путеводного знака, кроме надежды на смерть.

Смерть! Таинственный, грозноликий друг слабого человеческого рода! Зачем единственного из смертных отлучила ты меня от своего приютного лона? О, я ищу могильного покоя! Глубокого безмолвия окованного железом склепа! Тогда эта дума перестала бы осаждать мой ум и мое сердце более не билось бы от волнений, которым придают разнообразие лишь новые проявления грусти!

Бессмертен ли я? Я возвращаюсь к моему первому вопросу. Прежде всего, не больше ли вероятности, что зелье алхимика заключало в себе долголетие, а не вечную жизнь? Я надеюсь на это. И к тому же следует помнить, что я выпил только половину приготовленного им снадобья. Может быть, для завершения колдовства необходимо было осушить все? А выпить половину Эликсира Бессмертия – значит стать бессмертным лишь наполовину; стало быть, моя Вечность прервется и обратится в ничто?

Но опять же, кто исчислит, сколько лет составляют половину вечности? Я часто пытаюсь вообразить, согласно какому правилу можно разделить бесконечное. Порой я представляю себе мои умножающиеся годы. Один седой волос я уже отыскал. Безумец! Мне ли сетовать? Да, страх старости и смерти часто леденит мне сердце; и чем дольше я живу, тем больше боюсь смерти, даже ненавидя жизнь. Такова загадка человека: рожденный для гибели, он борется, как и я, против непреложных законов собственной природы.