Мэри Шелли - Наследник Мондольфо

С благоговением, которое прежде редко испытывала в церкви, посвященной святым, она поднялась по выщербленным и грубым ступеням самого большого храма и вошла в его пределы. Внутренняя, меньшая колоннада отгораживала небольшое пространство; она проникла туда и, присев на большой обломок расколотого карниза, упавший на землю, погрузилась в молчаливое ожидание, словно некий оракул должен был посетить ее и наставить на верный путь.

Сидя так, она услышала неподалеку собачий лай, за которым последовало овечье блеяние, и увидела небольшое стадо, что разбрелось по полю, прилегавшему к дальнему храму. Овец пасла девушка в лохмотьях; впрочем, в это теплое время года вполне хватало и такого наряда; здешние бедняки, не имевшие денег и располагавшие лишь тем, что давала им земля, довольствовались столь скудным одеянием, что ходили почти нагими. В непогоду они укутывались в грубые, невыделанные овечьи шкуры, а в летний зной просто сбрасывали эти ненужные облачения. Пастушке было, вероятно, около пятнадцати лет; широкополая почерневшая соломенная шляпа прикрывала ее лицо от палящих солнечных лучей; ее стопы и голени были обнажены, а юбка, подобранная над коленями, как у Дианы, придавала живописный вид лохмотьям, которые, будучи прихвачены в талии поясом, немного напоминали костюм юной гречанки. Лохмотья сами по себе были костюмом, благодаря богатству красок и причудливости драпировки в своем роде изящным, как царские одежды. Виола приблизилась к девушке и неторопливо завязала с ней разговор; никоим образом не взывая к ее милости или сочувствию, она спросила, как называется место, в котором она находится, а ее ребенок, проснувшись и засмеявшись, вскоре привлек к себе внимание. Пастушка была миловидна, а главное, добродушна; она ласкала ребенка, радовалась, что нашла собеседницу в своем одиночестве, а когда Виола сказала, что голодна, вынула из сумы жареные кедровые орехи, вареные каштаны и грубого помола хлеб. Виола с благодарностью ими угостилась. Весь день они провели вместе; солнце зашло, закатное сияние погасло, и пастушка собралась было отвести Виолу к себе домой. Но та избегала человеческого жилья, ибо опасалась, что преследователи станут разыскивать ее везде, где есть возможность укрыться. Она дала своей новой подруге несколько серебряных монеток – часть того, что было при ней, когда ее схватили, – и попросила принести еды, которой ей хватило бы на следующий день, заклиная никому не рассказывать о своем приключении. Девушка дала обещание и, кликнув собаку, погнала стадо к овчарне. Виола устроилась на ночлег внутри большого храма.

Не сомневаясь в успехе своего замысла, князь Мондольфо в тот же вечер, когда похитили Виолу, уехал в Неаполь. Он нашел своего сына во дворце Мондольфо. Гнушаясь придворной роскошью и пренебрегая развлечениями, Лудовико жаждал вернуться в домик Виолы. Поэтому по прошествии двух дней он объявил отцу, что отправляется в Мондольфо и вернется на следующее утро. Фернандо не воспрепятствовал ему, но спустя два часа после отъезда сына устремился за ним, прибыл в замок следом за Лудовико и, оставив там своих слуг, один направился к его домику. Первый, кого встретил князь Мондольфо, был предводитель людей, похитивших Виолу. Доклад его был краток: неблагоприятный ветер, заточение в комнате, окруженной самыми крепкими преградами, ее невероятное бегство и предпринятые затем тщетные попытки отыскать ее. Фернандо слушал этот рассказ словно сквозь сон; убедившись в его правдивости, он не видел никакой улики, которая указала бы ему путь, никакой надежды заполучить свою пленницу обратно. Он вскипел от ярости, затем попытался умерить нараставшее волнение, сочтя его бесполезным. Он осыпал проклятьями того, кто принес ему эти известия; разослал во все концы своих людей на поиски, посулив каждому вознаграждение и потребовав от них строжайшей секретности, а оставшись один, принялся в ярости и смятении мерить шагами комнату. Его одиночество продлилось недолго. В комнату ворвался Лудовико; его лицо пылало гневом.

– Убийца! – воскликнул он. – Где моя Виола?

Фернандо остался безмолвным.

– Отвечайте! – промолвил Лудовико. – Отворите уста, произнесшие ей смертный приговор, – или поднимите на меня руку, с которой еще не смыта ее кровь. О моя Виола! Ты и мой маленький ангелочек, ниспошлите моей душе всю свою кротость, дабы сия рука не запечатлела отцеубийство на моем челе!

Фернандо попытался было заговорить.