Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

Политический деятель, трибун, выразитель известного принципа, известной идеи, глава государственной партии, все еще могущественной, что бы там ни говорили! Насколько это блестяще, хотя, может быть, и суетнее, чем какой-нибудь специальный талант, который работает только над какой-нибудь одной вещью, который весь ушел в один предмет, в сущности, может быть, и более великий, но доступный только известному кругу интеллигентных людей; тогда как деятельность первого понятна всякому, начиная с железнодорожного носильщика и кончая великими мира сего…

Я ужасно дурно выражаю свои мысли, и мне просто обидно за те мысли, которые я хотела выразить; но я думаю, что все это уже высказано где-нибудь до меня, только лучше и точнее.

Если бы только мне можно было теперь читать!.. Но это слишком утомляет мне зрение для рисования. Одиннадцать часов, и я иду спать, спокойная, гордая, нечувствительная ни к чему печальному.

24 апреля

Вместо того чтобы читать, я играла на гитаре. Я разучиваю наизусть песню:

Я пою это с достодолжным чувством, с тихим отчаянием и выражением непритворной грусти в глазах. Но это только от песни, потому что в действительности, если я чувствую что-нибудь, то только по вечерам.

По просьбе дедушки я целый вечер играла у него в комнате, но потом мама начала изливать разные жалобы по поводу брака N.N.

– Теперь уж все равно ничего не поделаешь, – сказала она, – так можно все высказать. Не могло быть в мире людей, более подходящих друг к другу, чем Мари и N.N. А теперь эта черноволосая лицемерка будет наслаждаться счастьем! – И так далее.

Как это скучно, что мама говорит все это; ну, положим, если бы даже это было чем-нибудь для меня, нужно было бы во всяком случае оставить меня в покое. Вы знаете – когда дети ушибутся, они плачут вдвое сильнее, если их начинают утешать!

Я отдамся живописи. Но я чувствую себя так, как будто бы с меня сдирали кожу и все, все, что меня наполняет, разлетается в пух и прах, вот как бывает с куклами, когда с них сдирают их коленкоровую кожу и волос, которым они набиты, так и лезет во все стороны.

Я запретила себе все, кроме живописи, а мне всячески стараются смутить и ум, и сердце, и все… Ну, полно, дитя мое! Если ты плохо чувствуешь себя, думай об одном: все это только вопрос времени; время заставит тебя забыть его, время успокаивает все скорби; будем же терпеливы и предадим себя в руки Божии. Но завтра N.N. должен прийти обедать. Если он действительно женится, лучше бы уж мне его не видеть; я буду бояться и… я буду бояться…

Он женится! Я встречаю это известие невольным ропотом, это совершенно естественно. Но, кажется, я могла бы остаться совершенно спокойна, если бы мама не была так взволнована этим. Я не проявляю никакой досады, но и не стесняюсь сказать, что это событие не из приятных… Такое поведение подобает женщине, которую грязная вода Вселенной принудила взобраться на вершину горы.

Уже половина одиннадцатого, и я ложусь спать, чтобы завтра, по своему обыкновению, быть в мастерской без пяти восемь.

27–28 апреля

Сегодня, после пасхальной заутрени в русской церкви, наше посольство устроило ужин у священника, дом которого был избран на этот раз вследствие близости к церкви. Но рассылает приглашения и принимает сам посол. Нам пришлось сесть за тот же стол, где были великий князь Лейхтенбергский с женой, посланник и самая избранная часть русской колонии в Париже.

Почему бы князю О. [14], который, как известно, вдовец, не влюбиться в меня и не жениться на мне!.. Я была бы женой посла в Париже, чуть-чуть не императрицей! Ведь женился же А. [15], бывший посланник в Тегеране, на молоденькой женщине – по любви, – будучи уже пятидесятипятилетним человеком.

Я вовсе не произвела желанного эффекта; Лаферрьер опоздала, и я должна была надеть платье, которое ко мне не шло. От платья зависело мое настроение, от настроения – выражение лица и все остальное.

29 апреля

Работаю с восьми часов утра до шести вечера, исключая только полтора часа, уходящих на то, чтобы сходить позавтракать. Что может быть лучше правильной работы.

Но чтобы перейти к чему-нибудь другому, скажу вам, что, кажется, я никогда не смогу серьезно влюбиться. Я всегда, всегда открываю в человеке что-нибудь смешное, и уж тогда конец. Или если и не смешное, то неловкое, или глупое, или скучное – словом, вечно есть что-нибудь.