Маргарет Вудс - Деревенская трагедия

Несмотря на это, Анна, все-таки, смутно испытывала неприятное чувство во время этого разговора, хотя она, в то же время, и вставляла добросовестно свои односложные ответы там, где тетка, казалось, их ожидала.

– Кайт был садовником в старом замке в те времена, когда замок еще не был сдан мистеру Шеперд, и я тоже заведывала таме молочной в продолжение более двадцати лет. Таким образом, мы вроем сберегли около ста фунтов и вот надо же такое несчастье, чтобы его попутало отдать эти деньги взаймы Джемсу Понтину, да еще без всяких письменным обязательств. Бедняга! и мучила-жь его эта мысль, когда настало время умирать!.. А что, скажи, Анна, сильно страдал твой отец перед смертью?

– Не знаю, право, – ответила Анна, бледнея, – я спала в это время, а мать не приказала будить меня.

– Кайт страшно мучился перед смертью. Он простудился и вскоре затем умер, а, ведь, был тоже крепкий, сильный человек. Последний день он все стонал и кричал; к сумеркам как будто затих и мне послышалось что-то вроде хрипенья. – «Скончался, бедняга!» – подумала я и подошла к окну, чтобы открыть его, как вдруг он закричал: «Женни!» – да таким страшным голосом, что я вздрогнула и бросилась к нему, как полоумная. Вижу, сидит с широко раскрытыми глазами. «Женни!» – повторил он, но уже более слабым голосом, глядя на меня так пристально, что глаза его, казалось, готовы были выскочить. «Томас! – сказала я ему, придавая особую торжественность моим словам, – обыкновенно я называла его попросту Том, – смотри, если у тебя лежит что-нибудь на душе, лучше не бери с собой в могилу!» После этого он попытался притянуть мою голову поближе к своим губам и медленно проговорил хриплым шепотом: «Понтин… Понтин, тебе достанутся мои сто фунтов… достанутся мои сто фунтов… мои сто…» Вслед за этим он вдруг замолчал, вытянулся и умер с этими словами. Да, Кайт был бережливый человек, очень бережливый. – При этих словах мистрис Понтин вздохнула по муже, когда-то делившем дни её юности, и начала приготовлять смесь из муки и картофельной шелухи для одной из свиней, требовавшей особенных забот.

– Что же было мне делать? – продолжала тетка, рассуждая сама с собой, – у меня не было росписки, я была одинокая женщина и еще, ко всему этому, всех нас рассчитали в замке, который отдан был в аренду мистеру Шеперд. Я не хочу, конечно, сказать, что твой дядя обобрал бы меня, но он клялся и божился, что не мог в то время заплатить мне… а я-то, подумай, была совсем, совсем одинокая женщина! «Вам бы лучше выдти за меня замуж, мистрис Кайт», – сказал немного спустя Понтин и прибавил: – «зачем откладывать? все в доме портится тем временем, и Бену тоже плохо: с тех самых пор, как я похоронил его мать, я все ломаю себе голову насчет того, как мне с ним быть, – ума не приложу». Вот так и пошло, одно к одному, а тут кстати и мой муж умер с именем твоего дяди на устах, вот и повенчались мы с ним… пятого июля исполнится ровно двенадцать лет. Да и грешно сказать: хорошим мужем был мне Понтин, но… все не то, что Кайт!

Затем последовала длинная и грустная история сбившегося с пути неблагодарного Бена.

Мальчик делил чувства привязанности мистрис Понтин на ряду с поросятами, индюшатами и утятами, которых она откармливала и отправляла к оксфордским мясникам, и расставалась она с ними без малейшего сожаления, несмотря на то, что ухаживала за ними с чисто-материнскою заботливостью и самоотвержением, пока они были малы. И человека она любила лишь до той поры, пока он был мал и беспомощен. Со взрослыми она была замечательно нетерпелива, в то время как дети могли гонять её свиней, пугать её наседок, обставлять весь пол в кухне кучками из грязи в виде пудингов, и они не получали от неё за свои шалости никакого замечания, разве только в виде следующих возгласов: «Ах, какие душки! всегда что-нибудь да придумают!» Будь Бен девочкой, то, вероятно, снисходительность, оказываемая ему теткой, исчезла бы раньше и бесповоротнее. К нему же она осталась действительно привязана, хотя и сердилась, и бранилась с ним, видя, как, по мере того, что он подростал, в нем проявлялись дурные привычки и баловство, которое вначале она сама же в нем поощряла.

Между юношей и усыновившими его родителями не раз происходили бурные сцены, и, наконец, приблизительно за год до прибытия Анны, он бежал из дома и пропал без вести, ни единым словом не извещая о себе.

– А когда подумаешь, как прекрасно он умел писать, это даже жестоко с его стороны!

Бена не было в доме, но его история отражалась невольно на положении Анны. Джемса Понтина этот несчастный случай ожесточил и внушил ему какое-то смутное чувство недоброжелательства ко всему молодому поколению, ко всем его привычкам, взглядам и образу жизни. Симпатиями тетки, можно было наперед сказать, Анна никогда не могла бы пользоваться уже потому, что она не была мальчиком, и потому еще, что она была физически не крепкая и не обещала быть дельною помощницей в хозяйстве в такие годы, когда уже человек, по мнению тетки, теряет всякое законное право на слабость и беспомощность. Однако тетка, может быть, отнеслась бы с большим участием к девочке, если бы не тень отсутствующего Бена. Если бы сама Анна отличалась большею смелостью и экспансивностью, если бы в ней проявлялась веселость и даже то невинное своеволие молодости, которое часто бывает у детей, живущих счастливою семейною жизнью, кто знает, может быть, она сумела бы завоевать любовь родных, пробив закрытые двери этих двух узких и «о многом пекущихся» сердец. Но, подобно многим людям со страстною, чуть ли не болезненною потребностью любви, она не умела быстро и смело выражать свои чувства и еще менее умела требовать любви к себе. Виной тому отчасти было её саксонское происхождение, отчасти же и те пятнадцать лет, которые она провела при тяжелых домашних условиях, созданных грубым деспотизмом матери. Отец её тоже мало выражал свои чувства, но это не мешало Анне сознавать всю силу его любви к ней. Она была для него не только дочерью, но, в то же время, живым напоминанием его любимой сестры и как бы ручательством для него самого, – а в этом он, видимо, нуждался, – что не вся жизнь его была проведена в городских лавках и улицах; она напоминала ему, что он действительно когда-то был здоровым деревенским мальчиком, что было время, когда он играл на отлогих полях своей деревни и сидел по вечерам у большего очага фермы в Гайкросе вместе с остальными маленькими Понтинами, также, как и он, основательно вымытыми и при случае основательно высеченными. Его любовь, быть может, даже слишком сильно повлияла на развитие в дочери некоторой чувствительности, которая не могла способствовать её будущему счастию. Впрочем, в некоторых детях самою природой уже заложена особенная сознательная потребность любви, которая другим дается лишь с годами или вовсе не дается. Таким образом, для Анны все материальные преимущества жизни в Гайкросе не заменили изведанную и уже утраченную сердечную любовь и теплоту. Со стороны тетки она чувствовала к себе такое же презрение, с каким относилась к ней мать, хотя вследствие совершенно различных причин. Дело в том, что в Лондоне Анна не могла научиться ничему, что бы могло быть полезным в деревне, и вообще она не обещала превратиться в хорошую, надежную работницу на ферме. Правда, девочка была умна и на свежем деревенском воздухе значительно окрепла, но нельзя было ожидать со стороны мистрис Понтин признания в ней какой-нибудь перемены к лучшему, даже если таковая действительно и была. Недаром же провозглашала она с самого приезда Анны, что в ней силы не больше, чем в мухе, и что она не может видеть её неловкости при работе, а тетка была не из тех людей, которые легко отказываются от раз высказанного мнения. Однако, Анна не была лишена известных способностей. Селина когда-то была кухаркой и в проявлявшихся иногда у неё порывах домовитости она всегда находила в дочери усердную ученицу. Но даже воскресный обед у Понтинов, состоящий обыкновенно из куска недожаренного мяса, недоваренного картофеля и жирного пудинга, приготовленного на сале, представлялся им такою роскошью, далее которой идти уже некуда. Анна была, кроме того, чрезвычайно искусна во всем, что относилось к шитью, и отличалась большим вкусом. Но тетка ценила в шитье только прочность и не знала, относиться ли ей с одобрением, или нет к своему черному кружевному чепцу с темно-красными лентами, который при содействии искусных пальчиков Анны принял более нарядный вид. Никем неоспариваемое и для всех очевидное отсутствие красоты, которым тетушка Понтин отличалась всю свою жизнь, служило ей постоянною поддержкой в тех строгих и неумолимых правилах, которыми она обставила вопрос о лентах и тому подобных предметах, предназначенных для украшения её особы. Вероятно, какие-нибудь причины аналогичного характера, подкрепленные, вдобавок, непрестанною домашнею хлопотливостью, усилили в ней убеждение, свойственное всем обособившимся и отставшим от жизни небогатым семьям, что порядочные люди не ищут общества, а довольствуются собственными своими особами. Были у неё два-три старых родственника, да две-три старые кумушки-приятельницы в деревне, но в кругу её ближайших знакомых не было ни одной семьи с молодым подростающим поколением. Нагорные жители этой местности не отличались мягкостью нравов и не напоминали Аркадии ни своими привычками, ни своим обращением, а, напротив, с подозрением удивлением смотрели на всякого нового человека, так что Анна, в те минуты, когда успевала думать о чем бы то ни было, чувствовала отсутствие товарищей. Она вскоре начала создавать себе товарищей из тех неодушевленных предметов, находящхися в доме, которые рисовали её воображению людей уже умерших, но бывших когда-то молодыми в том же доме, где теперь она жила. На обшитых панелью стенах гостиной висели два коврика, прекрасно вышитые по канве разноцветными шелками, на одном вышит был красный геометрической правильности дом с двумя дамами такой же геометрической правильности и с надписью синими буквами: Анна Турриль, 1810. На другом была вышита моральная сентенция с тремя ветками и подписью Сюзаны Понтин 1832, красными буквами. Во всем доме попадались обращики штопанья и вышиванья этих двух женщин, из которых одна была бабушка Анны, а другая – её тетка. Над камином в той же гостиной висели по обеим сторонам черный силуэт одной и дагерротип другой, и Анне казалось, что оба портрета были похожи на её отца, хотя в действительности они никогда и ни на кого не были похожи. расспрашивать дядю и тетку бедной Сюзанне было совершенно бесполезно: такой разговор мог только привести к обсуждению сравнительных достоинств и недостатков её ухода за домашнею птицей и свиньями с уходом, принятым у тетки, и, конечно, к немалому возвеличению достоинств последней.