Юзеф Крашевский - Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– Не знаю, – сказал он, – что с ним стало.

В голосе чувствовался гнев; казалось, глазами ищет в лице старика, случайно ли пришло это упоминание, или, может, было рассчитанным, умышленным, сделанным для того, чтобы больно его кольнуть. Куделка сидел невинный и спокойный.

– Жаль парня, – отозвался он, – он был живой до избытка, отвлечённый, но способный.

Ироничная улыбка разлилась по устам президента, который весь дрожал, как бы от плохо подавленного гнева. Казалось, что хотел что-то поведать, кусал губы, бросил на профессора суровый, полный упрёков взгляд, и хотел вставать. Куделка имел железную волю и в более важных делах отвагу гораздо большую, чем входя в салон.

– Может, это будет не тактично с моей стороны, – начал он холодно, – но старику это простительно, что о судьбе бывшего ученика хочет узнать. Повсеместно известно, что президентша живо занималась этим воспитанником. Вы также, наверняка, после неё приняли это святое наследство. Почему он так исчез? Что с ним стало? Провинился ли в чём?

В президенте явно кипел гнев, каждый раз более трудно подавляемый.

– Профессор, – сказал он тоном панским и надменным, – не спрашивайте меня, прошу, и не приводите неприятных воспоминаний. Мальчик не много заслужил эту опеку, какую ему дали. Преступления вовсе не совершил, но я рад, что мы от него избавились. Это обычный ход человеческих вещей, что за благодеяния получают в оплату самую чёрную неблагодарность.

Говоря это, президент встал, гордо выпрямился, потёр лоб, взглядом повёл по зале, направил глаза на недоумевающего профессора и, уже уходя, обратился ещё:

– Или вы что-нибудь о нём узнали? – спросил президент, подходя к нему.

Куделка имел в жизни тот принцип, что даже, где дело шло о на вид более мелких вещах, никогда не лгать. Для него было это задачей достоинства человека и совести. Он немного подумал.

– Именно потому, что о его прошлом я не знал, хотел просить вас объяснить.

Удовлетворённый этим ответом, не принимая ближе слова: о прошлом , президент удалился, видимо, сильно взволнованный.

Докторова, которая из другого покоя наблюдала за концом разговора, пытаясь его отгадать по лицам и движениям этих двух панов, сразу вышла и, прежде чем Куделка имел время, забрав с канапе свою шляпу и поместив её на груди, выскользнуть из салона, подошла поспешно к нему.

– Вы говорили с президентом о нём? – спросила она живо.

– А как же, – ответил старик.

– Что он вам поведал?

– Дал мне понять, что тот перед ним, должно быть, в чём-то провинился – неблагодарностью.

– Ваша настойчивость или постоянство, – прервала докторова, – доказывают мне, что вопрос не был простым любопытством. Ежели вы что-нибудь о нём знаете, я дам вам один дружеский совет. Не вмешивайтесь в это.

– Я никогда в чужие дела не вмешиваюсь, – спокойно сказал Куделка, и, кланяясь, думал уходить.

Докторова заступила ему дорогу.

– Не уступлю, дорогой профессор, вы должны ко мне завтра прийти на обед… обязательно.

Старик задумался; она схватила его за руку, покоящуюся на шляпе.

– Завтра в два часа… обязательно.

Профессор молча поклонился… докторова медленно уступила, а он, оглядываясь вокруг, не спеша вышел за дверь.

Беспокойный взгляд президента, стоящего в глубине залы, пошёл за профессором, и его плечи резко передёрнулись. Видимо, стоя в стороне, ему было необходимо прийти в себя, так неловкое воспоминание старичка его боднуло и задело.

Поблизости от костёла Святого… в каменичке, принадлежащей ему, очень много лет жил бывший прелат капитула, сейчас пожилой, который от всего отошёл и выжидал только, когда Господь Бог его к себе призовёт. Была это некогда одна из самых ярких звёзд духовенства – муж глубокой веры, великого образования, энергичного характера, безупречной правоты, безукоризненных привычек. Славный, любимый, оказывающий сильное влияние на все общественные классы, настоящий Божий капеллан и апостол, ксендз Еремей Заклика опустился со временем, постарев, на забытое бедное существо, одинокое, о котором никто никогда не вспоминал, а когда его имя попадалось в разговорах о прошлых временах, были люди, которые спрашивали: «Разве он ещё жив?» и с удивлением узнавали, что до сих пор не умер.

Мы не раз скорбим над судьбой преждевременно умерших, но как же часто следовало бы сжалиться над теми, что жили слишком долго и имели время видеть себя и свое временное величие похороненными при жизни! Ксендз Еремей, как правильный христианин, вовсе не страдал над своей долей, а был уже такой сломленный болезнью и временами так впадавший в детство, такой странный, что люди его мало понимали и он людей не очень хорошо понимал. Приходили к нему минуты полного беспамятства, апатии, а иногда, иногда снова, когда его что-то, или человек или пора, солнце или здоровье, освежали, становился молодым, резвым, остроумным и неутомимым болтуном. Были дни, что от него слова добиться было невозможно.