Юзеф Крашевский: Древнее сказание

Весеннее утро…

Над темною стеною лесов, окружающих со всех сторон небольшую поляну, разливались лучи света, окутывая серебристым покровом все жаждущее пробуждения от зимнего сна, все жаждущее жизни… Благоухающий запах листьев и едва распустившихся цветов, подкрепленных сверкающими лобзаниями бриллиантовых капель росы, располагал к веселью, к инстинктивной радости. На поверхности вешних вод гордо возвышались золотые головки водяных растений. Луга в эту торжественную минуту походили на зеленые ковры, вышитые рукою мастера… Фантастические узоры — золото и разноцветный шелк — украшали их поверхность… Это произведения мастерской руки природы. Торжественная тишина предшествовала восхождению солнца; одни только лесные птицы, пробуждаясь от сна, заботливо копошились около своих жилищ… Еще несколько минут, и в воздухе раздались призывы, пение и чириканье маленьких пернатых обитателей лесов. Высоко, под самыми тучами, сизый орел плавал в воздухе, зорко следя за добычею на земле. Иногда царь птиц одним взмахом могучих своих крыльев останавливался на месте и, повиснув в воздухе, осматривал поле будущих своих успехов; затем снова плавал в воздухе… В лесу что-то шелохнулось и замолкло… Стадо диких коз, выглянув из густой чащи леса, боязливо оглядывалось по сторонам. Эти грациозные создания осмотрели поляну и торопливо побежали назад… В лесу снова все затихло… В другой части леса, минуту спустя, раздался треск ломающихся ветвей; рогатый лось вышел на поляну, поднял голову, глубоко вздохнул, втянув широко раскрытыми ноздрями свежий воздух, призадумался, почесал шею рогами и скрылся… У самой опушки, в мелком кустарнике заискрилась пара блестящих глаз: волк с любопытством смотрел на поляну… тут же испуганный заяц, прижав уши, тихонько прокрадывался мимо своего врага, прыгнул раз, другой и присел.

Тишина царствовала кругом…

Еще мгновенье, и утренняя музыка лесов начнет свой концерт… Дуновение весеннего ветра расшевелило дремлющие ветви… Каждое дерево в этом лесном хоре имело свою роль, каждое издавало свой особенный звук… Музыка началась… Опытный житель тех мест весьма легко различал шорох листьев березы от шума соснового леса, скрипение сухого дуба от печального стона ели.

Ветер шагал по верхушкам деревьев, а лес все громче и громче отвечал на его приветствия, все ближе, все звучнее раздавалась утренняя песня непроходимых дебрей…

Высоко над лесами плыли румяные тучи, точно только что проснувшиеся девушки, заметившие, что их красотою любуется хитрец мужчина. Серое небо покрывалось синеватою краской наверху, внизу отливало золотым цветом; беленькие тучки причудливой формы развевал ветер по лазурной синеве. Первые лучи солнца выплыли из-за леса… Ночь исчезала. Остатки мрака и теней расплывались в дневном блеске. Над ручьями и лугами закипели прозрачные испарения и, поднимаясь все выше и выше, — точно дым жертвенника, — исчезали в воздухе, оставляя пылинки воды на произвол ветра. Косые лучи солнца с любопытством заглядывали вглубь оврагов, любовно приглядываясь ко всему, что успело ночью разрастись, покрыться зеленью, расцвести.

Шум леса вызвал к жизни хор птиц; природа ожила: луга, кусты, лес и воздушные пространства, — все дремавшее до сих пор вдруг заговорило. Жизнь вступала в полные свои права… В золотых лучах солнца вертелись, кружились, все выше и выше поднимаясь, резвые, крылатые дети воздуха, что-то щебеча друг другу, кокетливо поглядывая на тучи, рисуясь перед лесом… Кукушки отзывались вдали, дятлы-кузнецы принялись за работу…

Мрак уступил свету, явился день…

У самой опушки леса, на берегу сонливой реки, проносящей свои ленивые воды среди камней и громадных корней гигантских деревьев, в том месте, где богатая листва не пропускала лучей солнца и ночные тени боролись еще с дневным светом, виднелась куча ветвей — нечто вроде шалаша: несколько кольев, вколоченных в землю, а на них в беспорядке набросанные ветви и еловые корни… Около этого жилища, сооруженного на скорую руку, видны были остатки костра, угли и несколько недогоревших головней… Немного ниже, у самой реки, в высокой и обильной траве на подножном корму стояли две небольшие толстые лошади, привязанные к деревьям.