Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Пикникъ назначенъ быль въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города въ одномъ благопріобрѣтенномъ участкѣ лѣса, принадлежавшемъ наслѣдникамъ умершаго совѣтника Губернскаго Правленія и носившемъ названіе Райскія Двери. И точно, что за рай было это мѣсто! Широка наша родная Русь-матушка: но немного есть въ ней такихъ чудныхъ удолій. Узкой, но длинной дорогой, пролегающей между огородами, вы выѣзжаете во дворъ, примыкающій къ опушкѣ лѣса; до колѣнъ прячутся ноги коней вашихъ въ густой, шелковистой муравѣ, и жаль давить эту ярко-зеленую мураву грубыми колесами вашего легкаго экипажа. Васъ не манитъ къ себѣ красивый домикъ, главный фасадъ котораго украшенъ фантастически уродливыми, собственно русскаго ордена, колоннами, выкрашенными голубоватой краской; вы бросаетесь съ экипажа, и бѣгомъ уходите въ прохладную тѣнь густаго орѣшника и раскидистой липы. Вы съ наслажденіемъ бросаетесь на зеленый коверъ, постланный передъ вами во всю ширину лѣса доброй матерью-природой, которая тутъ обнимаетъ, гладитъ, ласкаетъ и заглядываетъ вамъ въ очи изумрудной зеленью своихъ лѣсовъ. Но шаловливое и непосѣстное дитя, вы срываетесь съ вашего мягкаго ложа, мчитесь въ глубину прохладнаго лѣса, и съ біющимся отъ наслажденія сердцемъ останавливаетесь при этомъ видѣ чудъ чудныхъ, дивъ дивныхъ. Вотъ передъ вами прихотливо брошенная дорожка, которая узкой тесьмой своенравно вьется далѣе и далѣе, и уходитъ Богъ знаетъ куда; она манитъ васъ впередъ, и въ медленномъ ходѣ вы осматриваетесь вокругъ, отводя рукою нависшія вѣтви, какбы загораживающія дорогу къ заповѣдному сокровищу. Вотъ утлый мостикъ, перекинутый черезъ оврагъ, прорытый весенними ручьями; онъ колеблется подъ вашими ногами; вы ступаете боязливо: но и боязнь эта – наслажденіе! За мостикомъ вы вздыхаете полной грудью, бросаете невнимательный взглядъ въ пропасть, которую вы такъ храбро переступили, и идете далѣе. Вотъ полуразрушенная башня, остатокъ временъ владычества Турокъ; она, какъ ласточье гнѣздо, прильнула къ гордой скалѣ, и вы спускаетесь къ ней осторожно, цѣпляясь за деревья, дружелюбно протягивающія къ вамъ свои вѣтви. Вотъ вы уже среди развалинъ, покрывающихъ обувъ вашу известковой пылью, – Боже, что за картина! Прямо подъ ногами у васъ вьется и сердито воетъ потокъ, перебѣгающій по камнямъ, оторвавшимся отъ сосѣднихъ скалъ и непрошено упавшимъ въ его ложе. Не глядите внизъ, если вы боитесь круженія головы; смотрите лучше прямо: передъ вами дикія скалы, съ изумительной правильностью прорѣзаннныя вдоль цѣлыми вѣками; – читайте ихъ, – эти прорѣзи-іероглифы природы. За скалами поле; сливаясь съ небомъ, оно будитъ въ душѣ вашей мысль о безпредѣльности, – и если въ эти минуты не заблеститъ слеза въ очахъ вашихъ, если покрайней мѣрѣ сердце ваше не забьется до пресыщенія сладкимъ восторгомъ: то, извините, вы не человѣкъ въ благородномъ значеніи сего слова, а только Иванъ Антоновичъ Страбинскихъ, {См. Ученое Путешествіе на Медвѣжій островъ, Брамбеуса.} или еще хуже, рыжій Джонъ-Буль.

Но обзоръ конченъ. Вы возвращаетесь, избравъ по произволу тотъ или другой путь между деревьями; вы громко смѣетесь, замѣтивъ, что заблудились, и испуганная птичка взлетаетъ быстро, трепеща крылушками и сердито троля надъ вашей головой. Но вотъ вы вышли на просторъ, и спѣшите въ толпу, гдѣ ждутъ васъ жалкія веселости, людьми выдуманныя, гдѣ ждутъ васъ радости, возбуждаемыя трескотнею насильно вырываемыхъ тоновъ изъ звенящей мѣди; а для возбужденія въ васъ восторга готова отравительная выжимка изъ виноградной лозы…

Пикникъ былъ уже въ полномъ разгарѣ. Полковые музыканты, стоявшіе на открытомъ воздухѣ, подъ окнами лѣтняго домика, усердно исполняли свое дѣло. Набѣжавшіе изъ сосѣдней деревушки ребята цѣплялись за изгороди и ухмылялись, выставивъ глупыя рожи; нѣкоторые изъ офицеровъ прогуливались по двору, обмахивая раскраснѣвшіяся лица фуляровыми платками; видно было по всему, что молодцы поработали на порядкахъ ногами и всемъ корпусомъ. Въ домикѣ раздавался шумъ и хохотъ.

Солнце уже садилось огромнымъ шаромъ на краю небосклона, подернутаго алымъ отливомъ вечерней зари. Группы гуляющихъ расхаживали по широкому двору; многіе расположились съ стаканами чаю у опушки лѣса на коврахъ, раскинутыхъ по мягкой муравѣ. Тонкій дымокъ отъ сигаръ и офицерскихъ трубокъ кокетливо пробирался между листьями орѣшника и изчезалъ въ глубокой синевѣ неба.

Вдали отъ всѣхъ расхаживалъ Пустовцевъ. Онъ былъ мраченъ, и какая-то безпокойная дума поминутно измѣняла черты его блѣднаго и исхудавшаго лица. Гнѣвные взоры, бросаемые имъ на всякаго, кто рѣшался близко подойти, удерживали въ почтительномъ отдаленіи отъ него даже и такихъ людей, какъ Ерихонскій. Нетерпѣливыя движенія Пустовцева показывали ясно, что онъ ждалъ кого-то.