Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

Что касается до Соломониды Еіоровны, то она была слишкомъ…. какъ бы это сказать… тупа что ли, чтобъ понять толкомъ что нибудь въ этомъ дѣлѣ. Сначала оно ошеломяло ее, но потомъ она попробовала пригнать это произшествіе къ своей любимой аристократической мѣркѣ, и вышло хорошо. Соломонида Егоровна даже рада была тому, что теперь будетъ говорить о ней весь городъ, и что ея Marie можетъ сдѣлаться предметомъ зависти такихъ-то. Вообще, эта барыня готова была шлепнуться въ грязь всемъ корпусомъ, лишь бы заставить говорить о себѣ публику. Она даже удвоила вниманіе къ Marie и стала питать къ ней что-то въ родѣ уваженія; крѣпко хотѣлось ей на первыхъ порахъ упрекнуть дочь свою въ какой-то неосторожности: но поразмысливъ на досугѣ, она никакъ не могла дать себѣ отчета, въ чемъ состояла эта неосторожность, и поступила ли бы она сама иначе, еслибь паче чаянія въ стары годы приключилась и съ ней такая же притча. Такъ дѣло и осталось. Соломонида Егоровна благоразумно рѣшила ждать развязки, предоставивъ себѣ удовольствіе отпустить на этотъ случай нѣсколько подготовленныхъ и давно уже мучившихъ ее высокопарныхъ сентенцій.

Сказать по правдѣ, такъ и Онисимъ-то Сергеевичъ порядочный колпакъ. Мы слышали разговоръ его съ Софьинымъ – это странное сочетаніе истиннаго родительскаго чувства съ непостижимой и непростительной безпечностью; были свидѣтелями горячаго, но не совсѣмъ благоразумнаго заступничества его за Софьина предъ посѣтителями Клуба: но на томъ вѣдь все и кончилось. Онисимъ Сергеичъ, пойманный въ расплохъ такимъ неожиданнымъ событіемъ, напалъ на одну мысль – помѣшать дуэли, которая могла повредить репутаціи Marie, не подумавъ о томъ нисколько, что "злые языки страшнѣе пистолета", и что имя его дочери все-таки будетъ гулять въ толпѣ, изорванное сплетнями, клеветой и насмѣшкой. Онъ безошибочно разсчиталъ на благородство и твердость нравственныхъ правилъ Софьина: но и тутъ опять не поразмыслилъ о той великой жертвѣ, какую заставляетъ приносить человѣка, живущаго въ обществѣ и неизбѣжно подчиненнаго его драконовымъ законамъ. Достигнувъ желаемаго, хоть и съ ущербомъ чести и спокойствія неосторожно-снисходителыіаго человѣка, Онисимъ Сергеичъ успокоился, а перебранка съ клубскими почти убѣдила его въ томъ, что главное съ его стороны уже сдѣлано, что осталось ужь пустое – разбить враждебныя Софьину мнѣнія, засѣвшія по угламъ гостиныхъ и въ тиши кабинетовъ. Но одному только Небѣдѣ не могла быть понятною ошибка такого взгляда…. Разтративъ весь запасъ энергіи, Небѣда пустился кстати и некстати декламировать апологіи Софьину, и не видя возраженій и горячихъ репликъ, самъ началъ помаленьку ослаблять сильныя мѣста своихъ апологій, думая этимъ окончательно преклонить противниковъ на сторону своего protegée, и кончилъ тѣмъ, что и самъ сдѣлался смѣшнымъ и Софьина съ ногъ до головы облѣпилъ грязью. Въ первые дни, встрѣчаясь съ Пустовцевымъ, Небѣда отворачивался отъ него и даже не хотѣлъ приподнимать шляпы на его вѣжливый поклонъ, – и опять попалъ въ смѣшную ошибку, показавъ себя разобиженнымъ ребенкомъ. Не далѣе однакожь, какъ черезъ недѣлю, на четвергѣ у Трухтубаровыхъ, Небѣда, по нарочитому старанію хозянна, усѣлся съ Пустовцевымъ въ страстно-любимый имъ ералашъ, и къ концу игры весело уже разговаривалъ съ своимъ недругомъ; ибо Пустовцевъ, всегда ловкій и находчивый, умѣлъ и въ этотъ разъ поддѣлаться къ Небѣдѣ, то открывая ходъ съ той карты, которая рѣшительно наклоняла игру въ пользу Онисима Сергеевича, то дѣлая намѣренныя ошибки, отъ которыхъ Небѣда приходилъ въ восторгъ и увѣрялъ всѣхъ и каждаго, что онъ не узнаетъ Валеріана Ильича, и что теперь онъ – Небѣда просто непобѣдимъ. Послѣ ужина, когда Онисимъ Сергеевичъ, подъ вліяніемъ любимаго имъ лафита, началъ говорить о Софьинѣ, разчетливый Пустовцевъ изъявилъ сожалѣніе о произшедшемъ между ними такъ кстати, обвинилъ себя, по видимому, такъ искренно, что Небѣда крѣпко пожалъ ему руку и просилъ забыть все, и даже, если можно, помириться съ Софьинымъ. Всѣ видѣвшіе и слышавшіе это въ одинъ голосъ назвали Небѣду простофилей, а Пустовцева умнымъ и ловкимъ человѣкомъ.

Въ семействѣ своемъ Онисимъ Сергеичъ тоже сбился, какъ говоритъ Созонтъ Евстафьевичь Тошный, "съ пантелыку". Первый день онъ бродилъ по комнатамъ, будто потерянный, сердито поглядывалъ на всѣхъ, отбивая тѣмъ у всякаго охоту заводить съ нимъ разговоръ, и угрюмо принималъ предупредительныя услуги Соломониды Егоровны, которая, и безъ умысла, разсыпалась передъ нимъ мелкимъ бѣсомъ. Нѣсколько разъ подходилъ онъ къ постели, на которой лежала Marie; физіономія его выражала при этомъ что-то рѣшительное: но больная боязненно взглядывала на отца, и мгновенно изчезало съ лица его грозное выраженіе; взявъ руку любимой дочери, онъ наклонялся къ ней и спрашивалъ тихимъ и мягкимъ голосомъ: "ну что, лучше ли тебѣ, Маша?" Отъ радости не зналъ старикъ что и дѣлать, когда Marie вышла въ первый разъ послѣ болѣзни въ гостиную. Сказать по правдѣ, и хороша же она была! Спальный чепчикъ такъ мило шелъ къ этому немножко поблѣднѣвшему личику; бѣлый подроманъ, стянутый пунцовымъ кушакомъ, такъ обольстительно драпировалъ свободными складками ея чудесную фигурку; уютненькая ножка, шаловливо высвободившись изъ просторной туфли, такъ живописно рисовалась на голубомъ фонѣ мягкаго ковра, что и не отцовское сердце растаяло бы, какъ ледъ среди лѣта. За тожь и Онисимъ Сергеичъ былъ самъ не свой: онъ садился возлѣ дочери, обнималъ ее и цаловалъ такъ нѣжно, что Marie не могла удержаться отъ слезъ. Самъ старикъ однажды чуть не расплакался, и въ какомъ-то опьяненіи задушевнаго восторга почти прокричалъ: "выздоравливай, Маша, право, выздоравливай! Пиръ задамъ! Всѣхъ приглашу, кого только пожелаешь! Знать не хочу никого и ничего!"