Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– А мы безъ васъ ужь и на квартетикъ осмѣлились, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, представивъ гостя Соломонидѣ Егоровнѣ, которая на глубокій поклонъ его отвѣтила одва замѣтнымъ движеніемъ головы.

– Ja, quartetto.

– Ну да, свои, батюшка! Не взыщите, какъ умѣемъ.

– Умѣимъ-ja. Das ist ouverture?

– За границей не бывали.

– Са граница? Nein, ich hab\' ihm nichgt gehört ca граница.

– Вы ужь намъ одни сыграете что нибудь.

– Нибуть-ja.

Онисимъ Сергеевичъ чувствовалъ себя въ крайне затруднительномъ положеніи. Онъ оглядывался по сторонамъ, какбы выбирая мѣсто, куда бы улепетнуть. Пустовцевъ видѣлъ это и хохоталъ безъ церемоній. Владиміръ Петровичъ подошелъ къ артисту и заговорилъ по нѣмецки. Бѣдный чужеземецъ обрадовался такой находкѣ и крѣпко пожималъ руку Софьина.

– Фу, чортъ побери! говорилъ Онисимъ Сергеевичъ:– ажно потъ прошибъ. Да гдѣ это Маша? Нѣтъ, чтобъ отца выручить!

– Чтожь тебѣ все Маша да Маша? сказала Соломонида Егоровна: Елена же тутъ.

– Елена, – ей говорить по нѣмецки только съ тобой да со мной, рѣзко отвѣчалъ Онисимъ Сергѣичъ. Гдѣ ты пропадала? продолжалъ онъ, останавливая Marie, которая несла какія-то поты.

– Я, папа, ходила къ себѣ въ комнату.

– Ходила, за чѣмъ?

– Взять ноты.

– Какія?

– Для пѣнья.

– Чтожь ты пѣть чтоль хочешь?

– Нѣтъ; Владиміръ Петровичъ хочетъ посмотрѣть…

– То-то посмотрѣть! А тутъ отцу-то по нѣмецкому пришлось было ломаться.

Капачиви сдѣлалъ громкій ритурнель. Всѣ усѣлись по мѣстамъ.

Заѣзжій артистъ, окинувъ торжествующимъ взоромъ всю честную компанію, пріударилъ всей десятерней по несчастной клавитурѣ, и шумный концертъ Тальберга разлился бурнымъ, стремительнымъ потокомъ. Исполнитель не жалѣлъ себя нисколько; онъ почти дрался съ клавишами, которыя кричали не своимъ голосомъ, точно стадо поросятъ, въ которое ворвался сердитый волкъ. Капачини приподнимался, перегибался то на право, то налѣво, взбрасывалъ длинныя космы свои, переходилъ въ самое несооствѣтственное прежнему шуму и гаму piano и опять вырывался съ раздирательными тушами, словно укушенный тарантуломъ. Все общество было очаровано, потому что эти господа иностранные артисты удивительно какъ ловко умѣютъ декорировать свое искусство, и какъ говорится, товаръ лицомъ показать. Можно держать сто противъ одного, что лучшій изъ нашихъ доморощенныхъ виртуозовъ спасуетъ передъ дюжиннымъ даже джентльменомъ, явившимся къ намъ изъ за-моря. Русскій человѣкъ робокъ, недовѣрчивъ къ самому себѣ и шарлатанить не мастеръ; все, что онъ умѣетъ, показываетъ натурой и тревожно ждетъ суда труду и искусству своему, усовершенствованіе котораго уже выше силъ его. Иностранецъ смѣлъ и самонадѣянъ до дерзости; онъ не боится строгаго приговора судей взыскательныхъ, ибо гордо считаетъ ихъ всегда ниже себя, ибо приговоръ этотъ скользитъ лишь по налощенной поверхности его искусства, не задѣвая души, которой иногда тамъ и вовсе не бываетъ. Усовершая то, что неизбѣжно требуетъ усовершенія, онъ снова убираетъ свое издѣліе въ нарядную мишуру, "на иншій только манеръ," и опять пускаетъ его въ ходъ, не боясь строгаго приговора взыскательныхъ судей.

– Браво, мусью, браво! Ихъ-данке, ихъ-данке! восклицалъ Онисимъ Сергеевичъ, пожимая руку Капачини. Славно отвалялъ, разбойникъ, чудесно, говорилъ онъ, обращаясь ко всѣмъ вообще.

– А дѣйствительно, артистически, подтвердилъ какой-то лысый и беззубый господинъ съ заискивающею расположенность усмѣшкою.

– На томъ ужь стоятъ эти нѣмцы! А какъ это у него тамъ выходитъ… и Онисимъ Сергеевичъ не объяснилъ ужь, что тамъ такое у него выходитъ, а изъ повертыванья пальцами нельзя было ничего угадать. – Славно, ей-богу, славно! Какъ разъ видно, что нѣмецкая штука, пр о клятый!

– Да, точно-съ, сказалъ тотъ же господинъ, фуроръ производитъ-съ,

– А вотъ, мусью, послушайте-ка, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, взявъ за руку артиста, который собрался было утереть вспотѣвшій лобъ, – и Елена моя сыграетъ вамъ.

– Елена? Nein, ich spiel nicht.

– Чего тамъ нихтъ? я вамъ говорю, что сыграетъ Елена моя.

– Моя, ja.

– Моя, батюшка, моя! Дочь, дочь моя!

– Тошь, тошь, ja, ja.

– Толкуй тутъ больной съ подлекаремъ! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ съ досадой.,

– Ахъ, папа, какъ же я стану играть? отозвалась Елена.

– Такъ, просто, садись да и играй. Чѣмъ богаты, тѣмъ и рады. Ты только въ контрастъ ему, понимаешь, въ контрастъ. Онъ барабанилъ на пропалую, а ты что нибудь эдакъ мелодическое, по тихонечку. Пойдемъ-ка, мусью.