Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

– А вы умѣете? сказала она Софьину.

– Не мастеръ.

– И хорошо дѣлаете.

– Какъ хорошо? спросилъ нѣсколько задѣтый этимъ флейтистъ.

– Инструментъ этотъ, отвѣчала Marie, страхъ какъ уродуетъ человѣка. Нашъ учитель Исторіи….

– Котораго, перебилъ Софьинъ, усмѣхаясь, – вы, конечно, "обожали"…

– Fi, онъ былъ такой гадкій, горбатый и съ преогромной головой.

– Извините, я перебилъ васъ.

– Нашъ учитель, продолжала Marie, говорилъ, что Алкивіадъ потому именно и бросилъ играть на флейтѣ….

– Кто такой-съ? спросилъ флейтистъ.

– Алкивіадъ, простодушно отвѣчала Marie.

– Лицо, мало извѣстное въ музыкальномъ мірѣ, замѣтилъ флейтистъ.

– Ктожь говоритъ вамъ, что онъ былъ музыкантъ? Это былъ… полководецъ такой, это… словомъ, это былъ "прелесть, очарованіе". Аѳиняне всѣ волочились за нимъ.

– Аѳиняне, подхватилъ флейтистъ, а не Аѳиняики? Ну, такъ онъ былъ артистъ на другомъ какомъ нибудь инструментѣ?

– Вовсе нѣтъ.

– Что это съ вами, Марья Онисимовна? смѣясь сказалъ Софьинъ. Ужь не хотите ли вы профессорствовать?

– И въ самомъ дѣлѣ! отвѣчала Marie, слегка покраснѣвъ. Какая же я школьница!

– Извольте-съ! провозгласилъ віолончелистъ, раскладывая на пюльпитрѣ какія-то ноты.

Віолончелистъ этотъ, какъ видно, заправлялъ цѣлымъ квартетомъ.

Софьинъ и Marie отошли и сѣли на одномъ изъ дивановъ. Минутъ черезъ пять квартетъ былъ въ полномъ разгарѣ. Всѣ присутствовавшіе оказывали приличное вниманіе, исключая Пустовцева, который, принявъ обычную свою позу, подпѣвалъ въ полголоса, отчаянно фальшивя на каждой нотѣ.

Квартетъ кончился. Онисимъ Сергеевичъ одинъ за всѣхъ поблагодарилъ артистовъ, подвизавшихся "изъ чести лишь одной."

– И что это тамъ черти задавили этого нѣмца проклятаго! Яковъ! нѣту нѣмца?

– Никакъ нѣту-съ, отвѣчалъ лакей, проходившій съ подносомъ.

– Коли нѣту, такъ и не надо.

Софьинъ и Marie ходили по залѣ. Онъ разсказывалъ что-то серьёзное хорошенькой собесѣдницѣ своей, которая, поворотивъ головку, смотрѣла на него глазами, полными участія и любопытства.

– Какъ же вамъ понравился квартетъ? сказалъ Пустовцевъ, подходя къ Marie съ другой стороны; на сжатыхъ губахъ его бродила злая усмѣшка.

– Квинтетъ развѣ, отвѣчала Marie съ улыбкой.

– Какъ квинтетъ?

– Вы же держали пятую партію.

– Ни ужь-то?

– Да, если только слухъ меня не обманываетъ.

– Такъ какъ же вы находите, пожалуй, хоть квинтетъ нашъ?

– Кромѣ пятой партіи, шелъ хорошо.

– А пятая?

– Очень плохо. Вѣрно не приготовлена, какъ надо.

– Вы злы сегодня.

– Немножко.

– Отъ чего это?

– Вѣрно отъ того, что съ вами долго сидѣла; научилась отъ васъ.

Софьинъ, проходя мимо столика съ нотами, остановился и взялъ въ руки первопопавшуюся тетрадь.

– Нельзя ли узнать другой причины? сказалъ Пустовцевъ.

– Можно, только я не совѣтовала бы вамъ.

– Вы этимъ больше возбуждаете мое любопытство.

– И вы не разсердитесь?

– Могу ли подумать?

– Вы невоздержны на языкъ, сказала Marie, и быстро повернувшись, пошла въ гостиную.

– Какъ дурно она воспитана! проговорилъ Пустовцевъ, презрительно пожавъ плечами и заложивъ руки въ карманы.

– Что, батенька Валеріанъ Ильичъ, видно щелкнула да и полетѣла! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, который вѣчно ужь слѣдилъ глазами за какою нибудь изъ своихъ дочерей; это не былъ ревнивый, подозрительный надзоръ, а простодушное любованье тѣмъ, что утѣшало и радовало преклоняющійся вѣкъ его, что еще ни разу не обмануло его надеждъ и ожиданій. – Вѣдь вотъ что значитъ на людяхъ-то! Развернулась себѣ, какъ ласточка, и вьется и щебечетъ. А кротость, ангельская кротость! Вонъ поглядите, она опять ужь съ Владиміромъ Петровичемъ.

Въ залу вошелъ Каначини. Онисимъ Сергеевичъ отправился къ нему навстрѣчу. Всѣ присутствовавшіе, и особенно музыканты, обратили на заѣзжаго гостя любопытствующіе взоры. Это былъ человѣкъ съ огромными претензіями на оригинальность; длинные волосы его, какъ видно, никогда не знали ножницъ и мотались космами до самыхъ плечей; маленькій галстучекъ едва охватывалъ длинную его шею; послѣдней моды фракъ застегнутъ былъ на среднюю пуговицу, которая не безъ умысла вдѣта была не въ соотвѣтствующую ей петлю, и отъ того одна половина фрака казалась короче другой. Самъ Пустовцевъ, не обратившій сначала на Капачини никакого вниманія и небрежно игравшій часовой цѣпочкой, посмотрѣлъ на него пристально, и потомъ отвернувшись съ насмѣшливой улыбкой, запѣлъ что-то подъ носъ себѣ.