Александр Дюма - Могикане Парижа

– Успокойся, Минета, ничего, как видно, не будет: я нигде не вижу школ.

Так смотрели в 1792 году по направлению предместий. Только когда появлялись предместья, как 5-го, 6-го октября, 20 июня и 10 августа – тогда сила шла подкреплять силу; тогда как при появлении школ – как это было 2 июля, 5 июня – интеллигенция шла на помощь силе.

Поэтому, когда этот самый обыватель видел вдали развевавшиеся фалды тоненьких сюртуков студентов, слышал отдаленные звуки их пения, раздававшегося подобно громовым раскатам на вершине горы, называемой улицей Сен-Жака, тогда он, теряя всякую надежду, что разъяснится политический горизонт, по поэтическому выражению газеты «Конституционель», – запирал, замазывал, загораживал свою лавку и окна, а самые трусливые спускались в погреба и кричали:

– Спасай, что можно, дети! Плохо, двинулись школы!

Слово «школы» обозначало молодежь, независимость, храбрость и силу, но в то же время также несдержанность и страсти.

Молодые люди от восемнадцати до двадцати лет, посылаемые их матерями из глубины провинций, одобряли более слабых, внушали уверенность более робким. Они были всегда готовы бороться и умереть ради одного слова, идеи, убеждения, подобно старым солдатам или молодым спартанцам, имея все их добродетели, скрытые более легкой и беззаботной формой. Они умирали улыбаясь.

Но не для восстания – употребим принятое для этого классическое выражение – вышли они на улицу в тот знаменательный день. Они не танцевали, не пели, на их лицах не было даже улыбки. Их молодые, озабоченные и печальные лица носили следы траура, который разделяли с ними сограждане, оплакивая смерть праведника.

Между ними отличалась депутация воспитанников Школы художеств и ремесел из Шалона, которые пришли проводить тело своего благодетеля, потому что герцог де Ларошфуко-Лианкур в числе других своих добрых дел основал и их заведение.

Аббату Доминику стоило немалого труда пробраться сквозь эту толпу. Тем не менее, когда он очутился среди воспитанников школ, молодые люди, увидев этого прекрасного священника, который был старше их на каких-нибудь пять-шесть лет и которого большая часть из них хорошо знала, посторонились с уважением и дали ему дорогу.

Полчаса пробивался он сквозь скопление людей и наконец добрался до решетки храма Успения в ту самую минуту, когда траурные кареты, выезжая из замка де Ларошфуко, находившегося на улице Сент-Оноре, начинали показываться в отдалении, подобно похоронному флоту с черными флагами, рассекавшими темные волны толпы.

Когда аббат Доминик пробирался сквозь толпу, он услышал, как человек, одетый в черное платье с крепом на рукаве, сказал вполголоса:

– Ни прежде, ни во время церемонии – слышите?

– А после? – спросил один из двух человек, стоящих вместе.

– Им прикажут уйти.

– А если они не захотят?

– Их арестуют.

– Если они будут защищаться?

– Кастеты при вас?

– Да, разумеется.

– В таком случае вы их пустите в ход.

– А знак?

– Они его сами подадут… когда захотят нести тело.

– Шш! – сказал один из двух человек. – Этот монах слышит нас.

– Что ж тут такого, разве священник не за нас?

Доминик сделал движение, как бы отказываясь от подобной солидарности, но он вспомнил, что его ждет отец, на котором тяготело двойное обвинение. Следовательно, ему необходимо было отвести внимание не только от отца, но и от самого себя.

Он промолчал. Но его сердце, которое вздрогнуло от услышанных слов, сильно затрепетало, когда он увидел фигуры двух полицейских. Он продолжал продвигаться вперед, по временам останавливаемый толпой, и ему показалось, что в этой толпе немало личностей, которые, по его мнению, держали за пазухой свои кастеты.

Так добрался он наконец до паперти церкви Успения.

Его одежда, которая помогла ему проложить себе дорогу между студентами, сослужила ему еще большую службу возле церкви. Толпа посторонилась от него, и он смог свободно войти в нее.

С первого взгляда он увидел своего отца, прислонившегося к третьей колонне налево, неподвижного, как статуя, со взором, устремленным на дверь: видно было, что он кого-то ждал. Доминик узнал его, хотя с тех пор, как он его видел, прошло семь лет. Он мало изменился: тот же блестящий взор, та же решимость во всех чертах лица, та же сила во всем его облике, только волосы поседели, и цвет лица принял более темный оттенок под индийским солнцем.

Доминик пошел прямо к своему отцу с намерением броситься в его объятия, но прежде, чем он прошел половину разделявшего их пространства, господин Сарранти положил палец на губы и этим знаком, а также взором, его сопровождавшим, удержал сына от его невольного порыва.