Александр Дюма - Могикане Парижа

– Бедный отец, – сказал аббат, входя в свою квартиру. Свидание назначалось в полдень, следовательно, ему оставался еще добрый час впереди. – Бедный отец, доброе, благородное сердце, – лета пронеслись над твоей головой, не убавив ни на одну йоту скорости твоего пульса, не унеся ни одной великодушной идеи от твоего ума. Ты возвращаешься в Париж, в самый центр опасностей, с которыми ты хорошо знаком, чтобы вновь испытать себя в деле. Вознагради Господь тебя за твою преданность и за мужественное, неустанное самоотвержение! О, отец мой, я несу тебе более чем жизнь: я несу тебе доказательство невинности в преступлении, которого ты не только никогда не совершал, но даже не знаешь, что в нем тебя обвиняют.

Затем, поднимаясь по лестнице, он вынул из складок своей одежды объяснение, выслушанное им от Жерара на его смертном одре, и которое он, уезжая в тот же день в Бретань, увез с собою.

Он вошел в свою комнату, где не был более пяти недель, он бросил грустный взор на свой тихий, уединенный уголок, из которого был вырван, как птица из своего гнезда, и увлечен в шумный жизненный водоворот.

Яркий луч солнца врывался в окна, принося с собою жизнь и теплоту в спальню молодого монаха.

Доминик бросился в кресло и погрузился в глубокую задумчивость. Стенные часы, которые консьержка аккуратно заводила во время отсутствия Доминика, пробили половину двенадцатого.

Доминик поднял голову, и его взор, неся еще выражение размышлений, проскользнул по предметам, составлявшим убранство его комнаты, и остановился на бледной, белокурой голове святого, изображенного на висевших на стене картинах.

Лицо его было озарено необыкновенным светом. Это был портрет святого Гиацинта, монаха ордена святого Доминика, которого духовные писатели называют северным апостолом. Он происходил из дома графов Ольдовранов, одного из самых древних и знаменитых в Силезии, составлявшей в 1183 году польскую провинцию. В семействе Пеноелей существовала легенда, что один из их предков во время первого крестового похода был товарищем по оружию одного из предков святого Гиацинта. По странной случайности Доминик, которому Коломбо рассказал эту старую историю, проходя по набережной, открыл в небольшой лавчонке, под толстым слоем пыли, этот портрет святого Гиацинта. Найдя в нем сходство с Коломбо, он ее купил и, придя домой, очистил и обновил; это была превосходная живопись школы Мюримго, если не самого Мюримго.

Эта картина была ему втройне дорога: во-первых, потому что изображала святого его ордена; потом вследствие сходства с Коломбо, и, наконец, по своему достоинству, так как принадлежала кисти Мюримго или, по крайней мере, одному из его лучших учеников.

Понятно то впечатление, какое должна была произвести на Доминика после месячного отсутствия, проведенного им в замке Пеноель, и часового визита к Кармелите, эта картина, почти им забытая.

Аббат медленно поднялся со своего кресла, чтобы подойти к ней поближе, и остановился, устремив взор на картину.

Никогда сходство не казалось Доминику таким поразительным, действительно, это он – та же чистота лба, та же ясность взора. Белокурые волосы польского мученика, заканчивая сходство до тождества, окаймляли нежное лицо Гиацинта, как белокурые волосы бретонского мученика окаймляли лицо Коломбо. Оба сохранили во время их земной жизни, посреди соблазнов света, первозданную невинность и чистоту души и тела; оба – смиренные, милостивые, сострадательные, простые и сильные, – одинаково ненавидели зло и пламенно любили добро, раскрывая братские объятия всем страждущим и обремененным.

Мало-помалу и по мере пристального вглядывания в изображение святого это сходство с Коломбо показалось ему до такой степени реальным и вместе с тем необыкновенным, что в минуту священного восторга Доминик воскликнул, обращаясь к портрету:

– Будь счастлив! Да, добрый и благородный молодой человек, помолись у престола Всевышнего за твоего отца, за твоего брата и за сестру – как здесь, на скорбной земле, твоя сестра, твой брат и твой отец непрестанно возносят о тебе моленья к Господу!

Подойдя к портрету, он снял его со стены и, поднеся его к окну, стал смотреть на него взором, по которому трудно было узнать: выражал ли он нежную дружбу к другу или благоговение к святому.

– Да, это действительно ты, благородное, дорогое существо, – сказал он. – Печать добра должна лежать неизгладимыми чертами на лицах избранных, чтобы через восемь веков и притом при совершенном незнакомстве с вами обоими живописца я смог найти на лице святого ту же печать добродетели, какую Господу угодно было положить и на лицо моего друга.