Александр Дюма - Могикане Парижа

– А девочка?

– Девочке было лет шесть – семь.

– Белокурая, как ее брат?

– О, нет, это была решительная противоположность брату: тонкая, темноволосая, с большими великолепными, черными глазами, которые вследствие сильной худобы, казалось, занимали все лицо… Господин Сарранти был, вероятно, отчаянный злодей, если решился украсть у своего благодетеля триста тысяч франков и убить этих детей.

– Но, – спросил Сальватор, – вы сказали мне, кажется, что соучастником Сарранти в этом убийстве была огромная собака, которую постоянно держали на привязи и все боялись, как тигра.

– Да, – сказал мэр, – собака, которую брат господина Жерара привез из Нового Света.

– Куда же девалась собака?

– Кажется, я говорил вам, что господин Жерар в минуту отчаяния схватил карабин и застрелил ее.

– Так что собака была убита?

– Не знаю, сдохла она или нет; говорят, что она не была застрелена наповал.

– Вы не помните имени этой собаки?

– Постойте, я припомню… У нее было странное имя… как бы сказать вам? Ее звали Брезиль.

– А! – сказал сам себе Сальватор. – Брезиль – вы в этом уверены?

– Да, да, совершенно уверен.

– Это ужасная собака никогда не кусала детей?

– Напротив, она их очень любила, в особенности маленькую Леони.

– Теперь, господин мэр, мне остается еще попросить вас об одном одолжении.

– Каком? – вскричал мэр, желавший с радостью угодить человеку, который спрашивал так учтиво и слушал так внимательно.

– Я не могу проникнуть в замок, где живут теперь посторонние люди, – продолжал Сальватор, – тем не менее…

Он остановился.

– Продолжайте, что желаете вы знать? – сказал мэр. – Если я в состоянии удовлетворить ваше желание, то сделаю это непременно.

– Я желал бы иметь план нижнего этажа, кухни, погреба, оранжереи.

– О! – сказал мэр. – Это очень легко! Во время следствия, которое было прервано за отсутствием Сарранти, план был сделан в двух экземплярах.

– Где же теперь эти оба плана? – спросил Сальватор.

– Один прикреплен к делу, которое находится у королевского прокурора, а другой до сих пор лежит в моем столе.

– Позволите ли вы мне снять копию с вашего экземпляра? – спросил Сальватор.

– Разумеется!

Мэр несколько раз пересмотрел свои папки, прежде чем нашел искомый предмет.

– Вот то, что вы ищете, – сказал он, подавая план Сальватору – Если вам нужна линейка, карандаш, циркуль – все это вы можете найти у меня.

– Благодарю, мне не нужно снимать точных размеров. Достаточно, если я буду знать общий характер местности.

Сальватор снял план привычной рукой искусного топографа. Когда чертеж был закончен, он сложил его и, кладя в карман, сказал:

– Господин мэр, теперь мне остается только поблагодарить вас и попросить у вас извинения за причиненное вам беспокойство.

Мэр уверял Сальватора, что он его нисколько не обеспокоил, и старался удержать его на завтрак с его женой и двумя дочерьми, но, как ни заманчиво было предложение, Сальватор должен был от него отказаться. Мэр, желая как можно долее остаться со своим прекрасным гостем, проводил его до самых дверей и, прощаясь с ним, предложил ему свои услуги, если понадобятся какие-либо новые сведения.

В тот же день Сальватор ввел Жюстена в ложу «Друзей Истины», куда он был принят масоном. Излишне было бы говорить, что Жюстен, не моргнув, выдержал всю церемонию искуса: он прошел через огонь, пробрался по мосту, острому как бритва, которые ведет из чистилища в рай… Не была ли Мина целью и наградой за все эти испытания?

В той самой ароматной оранжерее, где Петрюс писал с такой любовью портрет, уничтоженный им впоследствии с таким гневом, одетая в белый подвенечный наряд, бледная и печальная, как статуя отчаяния, лежала на кушетке Регина де Ламот-Гудан, или теперь графиня Рапп. Взор ее, полный изумления, блуждал по письмам, разбросанным вокруг нее.

Если бы кто-нибудь вошел к ней в эту минуту или только бросил взор сквозь полуотворенную дверь на испуганное лицо молодой женщины, тот понял бы, что причина этого немого ужаса хранилась в одном или нескольких письмах, только что ею прочитанных и затем брошенных на пол со страхом и отвращением.

Она оставалась несколько минут безмолвной и неподвижной, между тем как две крупные слезы тихо бежали по ее щекам и падали на грудь.

Движением, почти бессознательным, подняла она одну руку, взяла свернутое письмо, развернула его и поднесла к глазам, но на третьей или четвертой строке, как будто не имея сил читать далее, выпустила его из рук на ковер, где лежало много других писем. Опустив голову на руки, Регина задумалась на минуту.